Какой-то миг девушки стояли, скрестив взоры, как шпаги, а когда Лиза оглянулась, то незнакомец, видимо тотчас оценивший ситуацию, уже исчез…

И в этот миг по Корсо прокатился общий крик:

– Moccoli!

* * *

Moccoli – это тончайшие восковые свечи, точнее, восковые фитили, которые горят на воздухе так же быстро, как бумага. По улице уже сновало такое же множество продавцов свечей, как до этого – продавцов конфетти или цветов.

Незаметно померкло изумительно прекрасное вечернее, густое зеленое небо и воцарилась мягкая синева зимних сумерек, чуть подсвеченных последним розовым лучом заката, напоминающим последний вздох умирающего на пороге вечной ночи… Но не успели сумерки спуститься на Корсо, как тут и там, в окнах и на помостах начали вспыхивать и мерцать огоньки; они мелькали чаще и чаще. И вот уже вся улица оказалась освещена тысячью крошечных, трепещущих огоньков! Все держали по две свечи, перевив их между собою, потому что одна тотчас могла погаснуть. Ведь цель последнего дня карнавала не столько зажечь мокколи, сколько погасить их.

Что творилось!.. Пульчинеллы лезли в карету, дули на мокколи и хлопали по ним своими шляпами. Кто-то, махнув плащом, сшиб с Лизы треуголку и моретту, с Фальконе – его круглую шляпу и на мгновение покрыл всех, наконец-то погасив их мокколи.

Толпа словно обезумела. В затуманенном от свечей воздухе почти ничего не было видно. По улицам вдобавок пускали фейерверки и кидали зажженные пучки бумаги. Чад вновь и вновь задуваемых свечей, крики людей, которые горланили тем громче, чем труднее было расслышать друг друга, – вся эта суматоха и беспутство стеснили сердце Лизы и наполнили его неизъяснимою тревогою. Она с облегчением вздохнула, когда карета наконец свернула в переулок, а шевелящаяся, огненноглазая сутолока на Корсо сменилась яркой иллюминацией, каким-то чудом вспыхнувшей разом на всех домах и фонарных столбах. В небе рвались фейерверки: огненные дворцы возникали и исчезали, как по волшебству, фонтаны пламени, букеты искр, снопы лучей рождались тут и там; и в этом ослепительном, неземном сиянии на Корсо выпустили последних barberi.

Шум и стремление начать бег сделали лошадей неукротимыми. Кони летели так стремительно, что один из сигнальщиков не успел подать условного знака трубой; и в одно мгновение лошади очутились среди не успевшей разбежаться толпы. Толчок был так силен, толпа так густа, что передние лошади упали со всего разгону; остальные бросились направо и налево искать себе выхода.

Словно в страшном сне, Лиза вдруг увидела крупного гнедого коня, который со всего маху наскочил на calessino и с громким ржанием вздыбился. Фальконе с быстротой молнии слетел с козел, увлекая за собою княгиню, а на Лизу медленно, невообразимо медленно надвигались бьющие по воздуху копыта… как вдруг чьи-то сильные руки выдернули ее из кареты, которая тотчас же громко треснула под тяжестью рухнувшего коня; чей-то плащ укутал с головой; чьи-то губы шепнули, щекоча, в ухо:

– Тише…

Она с замирающим сердцем узнала и этот голос, и запах амбры, и даже вкус его крупного рта, прильнувшего к ее губам, показался давно знакомым…

Их поцелуй не прерывался вечность. Все время, пока незнакомец нес свою добычу, пробиваясь сквозь сутолоку Корсо, потом – неожиданно тихим переулком и потом, когда вошел вместе с нею в какую-то карету, Лиза не могла вырваться из плена его алчных губ и сильных рук. Да она не больно-то и рвалась! Все, что копилось, пылало в ее душе и теле, не находя выхода долгие месяцы; все, что грезилось в горячечных снах; все, что смущало, раздражало, мучило, – теперь словно бы объединилось против нее, лишило сил, рассудка, стыда, и единственное, чего она могла бы пожелать сейчас, даже если бы это было последним желанием в жизни, чтобы никогда не прекращался сей чарующий поцелуй.

И все же незнакомец на миг оторвался от ее губ, чтобы, едва переведя дух, крикнуть кучеру: «Погоняй!» Карета тронулась, незнакомец вновь прильнул к Лизе, но эта короткая передышка почему-то напугала ее и вернула каплю соображения в затуманенную голову. Она открыла глаза, но ничего не увидела: было темно, пахло духами, пудрой и воском свечей.

– Кто вы, сударь? – пролепетала она, откидываясь назад, но его руки оказались сильнее, он вновь прижал ее к груди и шепнул куда-то в шею:

– Граф де Сейгаль, синьора, к вашим услугам.

– Куда вы меня везете? – простонала Лиза, делая последнюю, не очень, впрочем, решительную попытку вырваться.

– В рай, моя прелесть! – послышался его волнующий, обволакивающий шепот; и после этого Лиза надолго потеряла возможность что-то говорить и слышать.

Граф оказался нетерпелив, и уже никакая сила не могла бы остановить его стремления как можно скорее почуять женскую плоть. Обошлось без ухаживаний и предисловий. Легким, опытным движением граф привлек Лизу к себе на колени так, что она оказалась сидящей на нем верхом. По французской моде Лиза никогда не носила панталон: считалось, что это – принадлежность туалета неприличных женщин, которые не могут блюсти себя в строгости без сего предмета; потому, когда преграда в виде юбок взлетела вверх, Лиза и ахнуть не успела, как ощутила себя пронзенной чуть ли не насквозь. Она рванулась было прочь; движения кареты лишь усугубили ее положение, а потом ровная тряска пришлась очень кстати, принудив следовать заданному темпу. Граф крепко держал ее за бедра, направляя и в то же время не позволяя «сорваться с крючка».

Его тело казалось отлитым из металла, в нем ощущалось такое изобилие мощи, что и при изрядных усилиях женщина не смогла бы освободиться, а Лиза чувствовала себя вовсе ослабевшей. Губами он жадно терзал ее губы, перекрывая своим языком любой протестующий звук, готовый вырваться из ее горла.

Через несколько мгновений граф, однако, ощутил, что жертва его вполне смирилась со своим сладостным пленом и не имеет ничего против того, чтобы лошади неслись еще быстрее. Оба были, однако, слишком заняты друг другом, чтобы передать кучеру команду, поэтому лишь ускорили свою собственную скачку. Теперь граф не поддерживал Лизу, а расстегнул ее корсаж и, высвободив грудь, впился в нее губами и зубами с такой сладострастной яростью, что всадница вынуждена была защищаться от разыгравшегося жеребца. Пришлось пустить в ход руки, и сделала она сие так нежно и умело, всецело завладев главным орудием своего похитителя, что совсем скоро тяжелое дыхание и жестяной грохот парчовых юбок, царившие в карете, были заглушены протяжными стонами женщины и хриплыми вздохами мужчины, достигших вершины любовного блаженства.

* * *

Некоторое время в карете стояла тишина, прерываемая лишь томными поцелуями, какими обычно обмениваются любовники, оставшиеся довольными друг другом.

– Должен признаться, моя дорогая, что вы меня несказанно обрадовали, – наконец проговорил, задыхаясь, граф. – Я-то полагал, что буду иметь дело с унылой девственницей, а оказалось, вы даже смогли меня научить кое-чему в искусстве любви. Вы играли на моей «скрипке любви» с таким мастерством, какое было доступно только древним жрицам Венеры. Ежели не ошибаюсь, воочию я мог видеть нечто подобное лишь на эстампах, сопровождающих дивное эротическое сочинение Иоанна Мерсия «Утонченные беседы», а уж это литература отнюдь не для маленьких девочек!