Этот деятель совершенно не подходил «стекляшке», он был тут чужим. А больше всего мне не нравилась его пухлая папка – как раз под «Цинию» или новенькую «Золу»[26]. Из-за небрежно расстёгнутой молнии стеклянно блеснуло. Донышко бутылки? Или объектив?!

Я мгновенно отвернулся, наклоняя голову, и шмыгнул в тень проулка, стартуя на сверхскорости.

Тугой воздух ударил в лицо, из-под подошв сыпанули камешки. Что творилось позади, я не знал, но тут забор справа лизнули лучи фар, качнулись, упираясь мне в спину – и высветили загородку впереди. Тупик!

Я ломанулся сквозь сгустившийся воздух, телом продавливая эти чёртовы плотные слои, и перемахнул дощатые ворота, полагая, что уж за ними точно ни посадок никаких, ни курятников.

Приземлившись во дворе, поросшем мягкой травкой, снова взял разбег, слегка осаживая себя, чтобы не порвать мышцы. Окна дома бросали на клумбы, на грядки, на парники вытянутые полосы жёлтого сияния, перекрещённого рамами, словно подсвечивая мне путь отступления.

Я дунул напрямки, по огороду, мельком замечая перепуганного барбоса, забивавшегося в будку. Ноги взрывали рыхлую землю, сзади доплывал собачий вой.

Толчок – и я вспорхнул над тыном из горбыля, ныряя в темноту, как в пропасть. На моё счастье, вдоль забора вилась тропинка, обрывавшаяся крутым скатом в балку. Ну хоть не мимо…

Я бросился по дорожке – не бежал даже, а мчался огромными скачками. Воздух хлестал лицо наотмашь. Справа промахнула чёрная пустота переулка, и тропа вильнула влево, разматываясь по склону балки натоптанным зигзагом. Сбавив скорость, я кинулся вниз, едва касаясь земли, кланяясь нависавшим веткам или притормаживая, чтобы не сорваться.

Пахнуло влагой – под ноги легла стёжка, набитая вдоль ручья. По левую руку стеной тьмы вставал противоположный склон балки. Внезапно его край осветился мелькающими огнями – проходил поезд. Словно в подтверждение моей догадки, хрупкую тишину вечера изломил басистый гудок тепловоза.

Железная дорога пересекала овраг по высокой щебнистой насыпи, пропуская ручей через бетонный водосброс. Плескаться я не стал – взобрался наверх по гулкому железному трапу с истёртыми ступеньками, чуть позванивавшими под ногами.

Состав тяжко грохотал, с низким дробным гулом одолевая мост, а я неторопливо двинул за ним, дыша ртом и унимая тарахтевшее сердце. Вот это попадос…

Терпеть не могу всякие дурацкие словечки, но к создавшейся ситуации оно подходило как нельзя лучше.

Попадос! Капец! Провал!

«Заткнись! – посоветовал я себе мысленно. – Какой провал? Ты о чём вообще, зайчик-побегайчик? Реакция твоя тянет на пять с плюсом – прикрылся как надо. Видеть тебя они не могли, их глаза просто не успели сформировать на сетчатке образ твоей перепуганной физиономии!»

Подрагивавшими ладонями я отёр чуть не засветившееся лицо, пальцами натыкаясь на «горбинку».

«Ну вот тем более! И нашлёпка, и очки! – Я засопел, примиряя в душе панику с надеждами. – А ведь «жигуль» стоял очень удобно, как раз напротив ящика… Снимай – не хочу! До сих пор сердце молотит… И что делать? А ничего не делать! – накатила злость. – Тоже мне, ловцы душ! Ловцы туш…»

Запах ржавчины и шпал, измазанных креозотом, защекотал ноздри. Оттенок речной воды едва угадывался в этом крепком коктейле для обоняния. Бесшумно ступая по гладкому, отполированному колёсами рельсу, я миновал крохотную будку сторожа, бдительно охранявшего стратегический объект.

«Что они могли заметить? – размышлял я, ступая по дырчатому настилу. – Как я одет. Всё, эту куртку больше не надеваю… Другое плохо – чекисты могут взять в оборот тех мужиков, что толпились у «стекляшки». Они-то меня видели анфас – пару раз сам смотрел в сторону очереди! Вполне может найтись кто-то глазастый… Ха! И кого он опишет, интересно? Горбоносого очкарика?»

И это не считая того, что покупатели выглядели слегка поддатыми. Да и много ли разглядишь впотьмах? Я стал вспоминать, как миновал крыльцо. По-всякому выходило, что свидетели, если и найдутся, мало что смогут поведать комитетчикам…

«Допустим, они выяснят, что нос у меня тот же, что и раньше, – рассуждал я. – Допустим. Добавят к фотороботу очки, но вряд ли кто смог разглядеть под ними глаза! Единственное, что может сойтись с моим реальным портретом, – это губы. И что с того? Неужели одних губ хватит для точной идентификации? Ну, ладно, изымут кагэбэшники письмо, убедятся, что оно от «Михи», и сложат два и два. Ага, скажут они, тот шустрый пацан наверняка и есть искомый предиктор! Допустим! И что с того? Как они определят, что именно я, Миша Гарин, прошмыгнул мимо «стекляшки»? В потёмках! На границе света и тени! Под случайно брошенным взглядом!»

Перейдя реку по мосту, я осторожно спустился с насыпи и вышел в начало улицы Революции. Адреналин выкипел, оставив на языке жестяной привкус. Навалилась усталость. Ноги подрагивали, а мозг отупел, погружаясь в равнодушие. Ничего, это пройдёт…

Навернёшь тарелку маминого жаркого, и от давешнего приключения останется лишь мерзкое чувство пережитого страха.

Но и оно потускнеет за ночь. Утро вечера мудренее…

Понедельник, 28 апреля 1975 года, утро

Первомайск, улица Мичурина

Синицын, третью ночь проведя в опорном пункте на Мичурина, наконец-то выспался. Уж такая беда – плохо спится на новом месте. Но и в гостинице он подзадержался.

Умывшись и побрившись, Игорь Елисеевич щедро брызнул в ладонь туалетной водой «Даккар» и отёр лицо. Кожу приятно обожгло, а в нос ударил знойный восточный аромат с нотками табака, изгоняя остатки сонной одури. Хорошо!

Взбодрившись, Синицын затянул галстук, подумал – и снял его, рассудив, что официоз с утра излишен.

В «штабе» уже сидел капитан Славин, хмурый и удручённый. Наташа Верченко сердобольно посматривала на этого грозу хулиганов, а Максим Вальцев расслабленно улыбался, занимая просторное мягкое кресло.

– Доброе утро, – вежливо сказал Игорь Елисеевич. Будучи новичком, он обострённо чувствовал некую отстранённость старой команды.

– Доброе! – поспешно ответила Наташа, неуверенно глянув на Славина.

Максим кивнул, заулыбавшись ещё шире, а капитан скорбно вздохнул, как будто ворча: «А это уж кому как…»

Синицын покусал губу, не зная, с чего начать, но тут, к его радости, с веранды донёсся знакомый голос, и вошёл сам Иванов.

Выглядел он спокойным, но даже великан Славин усох, уловив тяжёлое недовольство во взгляде Бориса Семёновича.

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, – забубнил капитан, воздымаясь над столом.

– Сядьте, товарищ Славин, – отмахнулся Иванов.

Кивнув Синицыну, он занял место во главе стола. Задумался, озабоченно при этом помаргивая.