— Да что ж ему ещё надобно-то, — сказала, оглаживая чёрные и блестящие Лизонькины волосы. — Ай не знаешь? Закрылись в кабинете у батюшки. О тебе говорят, вот помяни моё слово. Пойдём, душа моя, я розовой воды приготовила освежиться тебе.

— Не хочу, — поморщилась Лизонька. — Не хочу видеть его.

— Как же это, «не хочу»… Пал Дмитрич для того только и приехали, чтобы говорить с папенькой о тебе и ручку твою целовать.

— От него ужасный запах, maman! Он же мужиком пахнет — лошадью да собаками.

— Эк ты, мать моя! — покачала головой Варвара Сергевна, смеясь. — А чем же ещё должен пахнуть конезаводчик-то. А Пал Дмитрич ещё и охоте пристрастен. Потому самый что ни есть мужской запах имеет.

— Нет, нет, не говорите мне о нём, не хочу, он несносен. Он бывает груб и… и лицо у него красное и сморщенное, как лежалая свёкла. Он же старый!

— Глупости, — не теряла терпения Варвара Сергевна. Она была женщиной чрезвычайно терпеливою, а в дочери своей души не чаяла. — Ну что ты такое говоришь, дитя моё! Человек с таким состоянием, как у Пал Дмитрича, не бывает стар. Это ты — оглянуться не успеешь, как состаришься, если будешь вести себя словно дитя неразумное. А за Пал-то Дмитричем и ты останешься вечно молодою. Это же счастье, что ты ему приглянулась и готов он составить партию. Идём, свет мой, не ровен час выйдут они из кабинета, а тебя ещё нет.

— Ах, маменька! Как вы не понимаете, — повела Лиза очаровательной своей головкой в поисках последнего аргумента. — Он же ебать меня станет.

— Станет, душа моя, конечно станет, да тебе-то что в том. Нас всех ебали понемногу, когда-нибудь и как-нибудь.

— Так ведь больно же будет.

— Уж один-то раз и потерпеть можно. Зато потом благодать. А и не будет благодати, так не велика беда. Лежи себе да размышляй о любимце своём, о Лескове. Или воображай что-нибудь приятное. Дело недолгое, душа моя, оглянуться не успеешь, уж он и кончит.

— Но у него же борода рыжая, — поморщилась Лизонька. — Он будет ебать меня, а изо рта у него будет пахнуть коньяком и луком. И хуй-то у него, я чай, весь такой… красный и сморщенный. А если прыщик на нём?!

Тут Надежда Петровна только руками всплеснула от такой полудетской непосредственности.

— Эка беда — прыщик! — воскликнула она. — Уж когда у человека две тыщи душ, так можно ему иметь на хую прыщик. А Пал Дмитрич, знаешь ли, и с губернатором за ручку. Доходный дом у него в самом Петербурге! А ты — прыщик…

Надежда Петровна прижалась к дочери, обняла её нежно. Лизонька преклонила головку на материно плечо. Солнечный зайчик упал на гладко зачёсанный чёрный волос её.

— Идём, душа моя, идём, — увещевала Варвара Сергевна, целуя в этот тёплый солнечный зайчик, вдыхая тонкий аромат Лизиных волос. — Так надо. Будешь ты за Пал Дмитричем, как за каменной стеной. Нам с папенькой на радость на старости лет. Старость-то наша не за горами уже. Одна только отрада в жизни у нас и есть — ты, душа моя. Идём.

— Маменька… не мучьте меня! — Лиза страдальчески сморщилась, едва удерживая в себе слёзы. — Неужели вы предадите меня в руки этого… варвара, этого рыжего тевтонца, этого старого пидора!

— И нисколько он ещё не стар, говорю тебе! — Варвара Сергевна готова была потерять терпение, но любовь к дочери возобладала в её добром сердце. — Пятьдесят четыре года — это разве возраст для мужчины-то. Это и не возраст совсем. И ты рассуди ещё вот о чём, душа моя: не сегодня завтра, глядишь, бог-то и приберёт Пал Дмитрича. И останешься ты тогда богатой вдовой. Рассуди-ка хорошенько, дитя моё, ты же у меня умница… Ну, вставай, милая, утри слёзки и пойдём. Покажем всем этим… конезаводчикам, каковы мы!

— Ах, нет, маменька, увольте! — воскликнула Лиза, пряча лицо в ладонях своих, обхвативши тонкими пальчиками переносицу и предаваясь рыданиям. — Право, вы погибели моей желаете! И что я вам сделала, что стремитесь вы погубить жизнь мою!

— C'est pizdets! — в сердцах воскликнула Варвара Сергевна, переходя на французский, что всегда служило у ней верным признаком едва сдерживаемого раздражения. — C'est pizdets, ma fille! Ну и что хорошего будет, когда предстанешь ты перед Пал Дмитричем с распухшим и красным носом, с набрякшими веками?! Чего добьёшься ты слезами своими? Или ты думаешь век в девках сидеть? Так и будешь у своего этого… у Сашеньки по сеновалам да затонам сосать? Или ты думаешь…

— Ах, maman! — перебила Лиза. — Как можете вы! Это кто же вам сказал? А впрочем, что ж тут не знать — Груша и сказала! Значит, верно: это она намедни пряталась за тыном…

— Или ты думаешь, — отмахнулась Варвара Сергевна, — нужна ты этому рохле? Или он нам нужен? Семьдесят душ у отца его, у Запердянского…

— Забердянские они! — вспыхнула Лизонька.

— Семьдесят душ, — не слушала её мать. — Сосать у человека, чей отец панталоны не меняет по три дни и даже трости не имеет, не говоря уж о чести или деньгах! Моя ли это дочь?!

— Ах, маменька! — воскликнула Лиза, страдальчески заламывая руки. — Ведомы ль вам чувства? Ведь были же и вы молоды, и ваше сердце содрогалось в трепетной истоме при виде любезного юноши, чей только один взор проникал в душу и…

— По́лно! — перебила Варвара Сергевна, смягчаясь, но крепясь остаться суровою в непреклонности своей. — Может, оно и содрогалось, сердце-то, но губам я воли не давала и юбки по углам не задирала. И хуй в первый раз увидела уже замужней женщиной. И довольно уже слёзы лить, душа моя, вставай-ка и пойдём. Не век в лопухах сосать, пора уже в жёны-матери.

Варвара Сергевна решительно поднялась и, произнесши «Идём же, свет мой», взяла дочь под руку.

Павел Дмитриевич Верховецкий был человек известный скверностию характера своего, однако, что бы ни делал он, всё прощалось ему ввиду немалых доходов, сведомости с нужными людьми и всё той же скверности характера.

При виде Лизы, вошедшей вслед за матерью в залу, где уже сидел он