— А на таких, товарищ Зайцев. Служба у тебя такая — преступников ловить. Сам знаешь, сотрудников сейчас не хватает. Ты же сам говорил о необходимости работать в четыре руки. Так что вперед. Дуй с Самойловым, куда он скажет.

Зайцев все понял. Коптельцев не мог просто так перебросить другому ведомству дело Жемчужного, как горячую картофелину. Не мог и отставить от него Зайцева. Но завалить Зайцева другими заданиями — и тем все застопорить и развалить — это он мог запросто. Сейчас, когда остывали все следы, исчезали улики, а те, кто мог что‑то рассказать, играли в молчанку. Это было все равно, что закрыть дело Жемчужного как зашедшее в тупик — и сдать в архив.

— Иди. Отрабатывай хлеб трудового народа. Самойлов ждет, — буркнул, усаживаясь поплотнее: победил.

* * *

Самойлов тихонько пихнул его локтем, мол, теперь ты.

Не слышно было ничего, кроме дождя. Он все пытался вспомнить ритм, выстукивая по железному больничному подоконнику, но все сбивался. По стеклу бежали струи.

— Марья Николаевна, — тихо позвал Зайцев.

Он уловил, как плечи и спина под больничным одеялом тотчас сжались. Она была укрыта с головой — серый камень, очертаниями напоминающий человеческую фигуру. На пологом краю угадывалось казенной манерой вытканное слово «ноги».

Зайцев почувствовал бессилие. От агента женского пола толку здесь было бы больше. Сам звук мужского голоса сейчас приводил потерпевшую в ужас.

Самойлов сделал ему большие глаза. И здесь время работало против них, понимал Зайцев. Против нее самой прежде всего. Как только объяснить ей, что легче — станет?

Раскрыл папку. Снимки всех задержанных.

— Марья Николаевна, — постарался он говорить как можно мягче, тише. — Может, взглянете? На карточки‑то?

Нет ответа.

— Минутная процедура.

Только стук дождя.

— Мы всех взяли. Все арестованы и находятся в камерах, — мягко принялся убеждать Зайцев.

Он хотел добавить: «Никто больше не причинит вам вреда». Но счел за благо вообще не упоминать вред. Не напоминать.

«Вдобавок кто‑то из этих мерзавцев заразил ее гонореей», — сказал врач.

— Их всех постигнет жесткое, заслуженное наказание. Не сомневайтесь. Вплоть до смертной казни.

После чубаровского дела (группового изнасилования несколько лет назад в Чубаровом переулке) сомневаться в этом действительно не стоило. Заводилы тогда получили вышку. Остальных закрыли на много лет.

— Что вам от меня надо?

Голос из‑под одеяла был глухим и таким же, как одеяло, серым.

Зайцев и Самойлов переглянулись. Зайцев привык защищать право мертвых — убитых. А утешать — живых, родственников жертвы. Несчастных, огорошенных, страдающих — и все же живых. Но здесь… Она была живой: дышала, говорила, ела. И все‑таки мертвой тоже. Живому человеку этот серый голос, эти каменные плечи принадлежать не могли. Как с ней говорить — было не понятно. В глазах Самойлова Зайцев прочел ту же растерянность.

Зайцев кашлянул.

— Следственно‑розыскные мероприятия требуют опознания, — пояснил он, надеясь, что казенный язык послужит вроде толстого мутного стекла, глядеть сквозь которое на преступление ей будет не так больно.

Каменные плечи. Стук дождя. Никакого ответа.

Опознали, на самом деле, сами же обитатели домов. Банду молодых горлопанов знали хорошо — дружно боялись, дружно ненавидели. И взяли — тоже всех. На кого только показали жильцы.

Но взять хулиганов по совокупности, так сказать, заслуг это одно. Провести по конкретному делу — обвинению в групповом изнасиловании — здесь все же требовались слова жертвы. Показания. Опознание.

— Взгляните, — мягко спросил Зайцев. Но опять почувствовал, что звук его голоса, мужского голоса, ей омерзителен.

Самойлов вдруг подскочил к кровати.

— Товарищ Петрова! Вы комсомолка! Прекратить нытье!

Рывком дернул серое одеяло. Петрова громко, как заяц, вскрикнула. Фигурка на кровати оказалась крошечной и тут же сжалась в позу эмбриона.

— Самойлов, ты что! — заорал Зайцев.

— Прекратить хныкать, Петрова! — рявкнул Самойлов на ее тоненький, непрерывающийся крик. — Ты бандитов своим нытьем покрываешь! Ясно? — Он встряхнул ее за плечи, она захлебнулась собственным голосом. — Ты комсомолка! Не жертва! Ты — обвинитель!

Зайцев выронил папку, снимки разлетелись по полу. Он тщетно пытался поймать Самойлова за руку. Поймал. Оттащил. Выволок из палаты.

— Ты что, рехнулся?

Самойлов его оттолкнул:

— Ты рехнулся! В четвертый раз уже сюда! В четвертый! Заколебала! Можно подумать, конец света! И похуже бывает! Молодая девка, а…

На шум уже бежала больничная сестра в белом колпаке. Недобро глянула на обоих, скрылась в палате.

Зайцев вполне понял Самойлова. Но.

— Так нельзя.

— Так только и надо! — брызнул слюной Самойлов. — Нытьем ей не поможешь! Если она вот так, значит, бандиты эти своего достигли! Значит, сдалась! Значит, все мы зря! Они победили! Значит, на хрен все это.

— Угомонись, Самойлов! Угомонись.

— Да я бы падаль эту, сволоту эту сам бы без всякого суда своей рукой перестрелял…

— Я тоже, — честно признался Зайцев. — Я тоже. Но нет такого «я», нет «мы». Есть правосудие.

— Болтовня!

— Иначе мы от них ничем отличаться не будем. Ничем. Такое же зверье.

Лицо Самойлова налилось красным. Он только пыхтел.

— Ну, Самойлов… Ну!

— А она… Неужели она не понимает?..

Он помотал головой. Обмяк. Зайцев толкнул его к подоконнику, хлопнул по плечу.

— Я сейчас.

Он тихо притворил за собой дверь палаты. Сестра щелкала ногтем по шприцу с мутной жидкостью. Бросила на Зайцева уничижительный взгляд. Неодобрительно качнула головой. Но ничего не сказала. Выпростала, вытянула безвольную белую руку Петровой, перетянутую резиновым шнуром. Нашла иглой вену.

Зайцев принялся собирать с пола карточки. Старался при этом не встречаться с ними взглядом. Современная наука давно развеяла старинную немарксистскую теорию криминалиста Ломброзо о том, что есть якобы «тип преступника» и будущих нарушителей закона можно вычислить по внешности. Но здесь Зайцев должен был признать, что в теории Ломброзо что‑то есть: морды были те еще. Снимки вопили: виновен!

Зайцев невольно задержал взгляд на последнем. Все черты лица на месте, но будто чуть расползлись, словно природе не хватило последнего усилия, чтобы получился человек. Вышел монстр. И ведь наверняка никакой мистики, сплошная химия да биология — алкоголь в трех поколениях. Спросить бы вот хоть эту медсестру.