* * *

На этот раз посреди комнаты стоял мальчик лет десяти‑двенадцати. Кухарка (или нянька, впрочем, без разницы) при виде Зайцева испуганно вскочила с колен. Одной рукой схватила швабру, а другой стала быстро толкать мальчишку к двери.

Зайцев перехватил свой сверток одной рукой. Набухшая от дождя газета мягко разъехалась, он едва не выронил хлеб, который прихватил в милицейской столовке, когда отволок пустые гильзы Крачкину. Тотчас прикрыл дверь.

Две пары глаз воззрились на него с одинаковым испугом. Одинаково круглые, под одинаковым разлетом бровей. Не оставалось сомнений: мать и сын. Рука матери опустилась позади и легла поверх груди ребенка — бессознательный жест защиты.

Мальчишка в версию о странницах‑сектантках уж точно не вписывался.

Зайцев заметил взгляд, которым оба уставились на хлеб — и тотчас отдернули этот взгляд, как отдергивают руку.

— Я прощения прошу, — залепетала женщина. — Иди, ну иди, — стала она подталкивать пацана. Две пары глаз следили за ним, как за диким животным. Или собакой: бешеная — не бешеная, цапнет — мимо пройдет.

Зайцев содрал ненужную газету, положил хлеб на салфетку на столе. Скомкал влажную бумагу, тотчас оставившую на ладонях свинцовые следы — расплылись постановления партии и новости дня. Он заметил: две пары глаз следили не за его лицом — за руками.

Сомнений не было: в глазах этих был голод.

Зайцев повесил набухшую от дождя кепку на крюк. Пригладил волосы. Если он хотел узнать наконец наверняка, что происходит, то играть следовало по правилам этой Пашиной игры. То есть делать вид, что все это совершенно нормально, ни капельки не странно: да, нянька, да, кухарка. Совершенно естественно одинокому мильтону в коммуналке обзавестись полным штатом прислуги. Что может быть естественней?

Отодвинул стул, кивнул:

— Да ты, малец, садись. Не кусаюсь.

Мальчик присел на краешек стула. С трудом отвел взгляд от хлеба. Глянул на мать. Тощий, с прозрачным и все же неуловимо не городским личиком. Та все суетилась:

— Прощения просим, он уйдет сейчас… Он на минуточку одну только… Он вообще сюда не заходит, это сегодня так — обмишулились… Он вообще у меня не вшивый, не боитесь…

Зайцев решил вытянуть соломинку, предположил: это «кухарка».

— Мамаша, вы бы чаю, что ли, сообразили. Мечите на стол.

Та всплеснула руками, отставила швабру.

— Да я… Да минуточку… Сейчас будет!.. Он тихий у меня, не вороватый, без шаловства… Это, он уйдет сейчас…

Зайцев сунул руку в карман, вынул фунтик с карамелью. Сунул женщине.

— К чаю.

Та испугалась. Замотала головой:

— Да вы это… Он по ошибке просто…

Но выскочила ставить примус.

Мальчик рассматривал край стола.

— Ну, командир, докладывай. Ты чей?

— Савельевский, — прошептал он.

— А звать?

— Сашка.

— Василий. — Зайцев протянул руку. Остановил ее, посмотрел себе в ладонь.

— Сашка, вот ты есть сел. А руки мыл? Вот‑вот. И я нет. Пошли лапы мыть. Гигиена прежде всего.

Зайцев повесил ему полотенце на шею. Взял кусок мыла.

— Это что это? Гости к вам? — Тут же вынырнула в коридор из общей кухни, повела носом соседка. В руках у нее был бушующий, мыльной пеной пахнущий таз. Зайцев толкнул мальчишку вперед — не тормози.

— Племянник, — бросил на ходу.

Соседи сроду не слыхали о зайцевских родственниках. Но милиции побаивались.

В некогда богатой, а теперь всего лишь просторно‑гулкой и насмерть загаженной ванной мальчишка недоуменно остановился. Но сделал вид, что отвлекся. Поблескивал кран.

— Ну, чего?

И тут Зайцев понял, что кранов раньше этот Сашка не видал. Зайцев ухом не повел. Шагнул, крутанул рычаг. Подставил под струю ладони. Взбил пену. Сунул мыло Сашке. Смыл. Умыл лицо. Вытерся. Уступил место.

Мальчик двигался важно, но медленно. Повторил все действия Зайцева, видно, боялся и ошибиться, и это показать. «Деревенский», — окончательно понял Зайцев.

В комнате уже ждал чай. Хлеб был нарезан ломтиками. Перепуганная мать испытала облегчение, увидев обоих снова в комнате. Захлопотала. Наконец, тоже села. Тоже робко. Оба опять уставились на Зайцева.

Зайцев развернул, бросил в дымящийся стакан карамельку. Помешал ложечкой.

То же сделала мать. То же сделал сын.

Зайцев взял бумажку от конфеты. Поставил на нее чашку.

То же сделала мать. То же сделал сын. Оба старательно делали вид, что на Зайцева не смотрят.

«Где ж они там у Паши все помещаются?» — думал он. Мальчик пил и морщился: горячо. Мать одними глазами приказывала ему: так полагается.

Зайцев взял хлеб. Рука сама остановилась, Зайцев недоуменно глянул: ломтик был отрезан так тоненько, что обмяк в пальцах — сквозь него можно было читать книгу. Две фигуры — матери и сына — казалось, вытянулись еще больше.

Зайцев почувствовал ту же растерянность, что перед немой скалой‑спиной Петровой — свидетельницы, потерпевшей, жертвы. Но спросил весело, поднося хлеб ко рту:

— Сколько ж тебе лет, Сашка?

Откусил от прозрачного, обрывающегося ломтя.

И тотчас мать и сын жадно впились зубами в свой хлеб, принялись кусать. Зайцев так и замер со своим ломтиком. Они ели торопливо, кусали жадно, еще, еще, молотили челюстями и снова кусали…

— И железки эти с моего стола убери, — мотнул рыхлыми щеками он. Две ржавые гильзы с буквой «Ф» лежали перед ним.

— Но вот же, — начал опять Зайцев. «Доказательство», — хотел сказать он и осекся.

— Ничего они не доказывают, — словно прочел его мысли Коптельцев. — Только то, что на высших офицерских курсах знают, что такое фосген. И как он действует.

— На кавалерийских курсах, — уточнил Зайцев.

— Я тоже знаю, что такое фосген и как он действует, — парировал Коптельцев. — А ККУКС, как я понял, переехал. И даже не на соседнюю улицу.

— Но труп Жемчужного никуда не переехал.

— Нет ни улик, ни подозреваемых, ни мотивов, ничего.

— Есть убитый.

— Конь, — издевательски уточнил Коптельцев.

— Гражданин Жемчужный, — упрямо поправил Зайцев.

— Зайцев, у тебя настоящих дел немерено, — напомнил Коптельцев. — Настоящих преступников. И настоящих потерпевших. А ты тут металлолом по заброшенным помещениям собираешь.

Возразить было нечего.

* * *