своего лица всё моё презрение к подошедшему Хохлу и к недавнему разговору с Гремлином, выплюнул недокуренную сигарету изо рта на землю, встал и пошёл к Шуму, забрать свою кружку с чаем, пока он отнесёт чай Папаю.

— Хохол, иди в жопу… — услышал я за спиной беззлобный и равнодушный тон Борзого.

Глава 18

Моральный дальтонизм

Война выявляет в человеке самые лучшие и самые плохие его качества.

Даёт ему, наконец, почувствовать, что он что-то значит.

© Кевин Сайтс, «О чём не говорят солдаты»

Хохлу было нелегко. И адаптироваться во взводе и сойтись в общении с бойцами.

— Короче, раньше он работал в отделе быстрого реагирования «Сокол» УБОП Закарпатья, — рассказывал Шум, открывая банку рыбной консервы, — так что он не паркетный, реально в спецуре служил. Мать умерла при родах, его растил и воспитал отец, который умер от сердечного приступа, когда Хохлу было семнадцать лет. До и после срочки несколько лет занимался рукопашкой, пока не попал на отбор в спецназ УБОПа местного МВД.

Я сменил на фишке Папая, и Шум, почистив свой автомат, поднялся ко мне с нехитрой снедью.

— Не знаю, как так вышло, но он женился на русской бабе из Волгограда, — продолжал Шум, — а когда после Майдана началась возня на Донбассе, ему пришлось делать выбор: либо уезжать с женой в Россию, либо оставаться одному и ждать чистку домайданных силовиков.

Я слушал Шума, периодически оглядывая в бинокль свой сектор наблюдения.

— Как думаешь, он зассал, что его в АТО[26] воевать отправят, или так сильно жену любит, если решил всё-таки уехать? — Шуму явно хотелось диалога.

— Вряд ли он зассал, — начал я, закуривая сигарету, — в «Соколе» боязливых не держат. Был бы трусом, он бы и сюда не поехал. Скорее всего, он просто ничего не терял.

— Ну, не знаю… Чтобы бросить всё, что тебя окружало всю твою сознательную жизнь и свалить на новое, неизвестное тебе место, нужны веские основания. Вот у тебя была понятная ситуация, тебе без вариантов срываться нужно было.

— Шум, ты забыл, как чистки проводили? — меня этот разговор начинал немного раздражать. — Так я тебе напомню. Всех силовиков, вплоть до «Альфы», ротационно отправляли в АТО. Если они возвращались оттуда живыми, им проводили аттестацию, которую большинство заведомо не проходили и должны были подлежать увольнению. На всех уровнях всех силовых структур новая власть старалась поставить своих людей, под любым предлогом избавившись от тех, кто служил прежнему режиму.

— Да знаю… — Шум уже жевал лепёшку, ковыряя вилкой в консервной банке. — Присоединяйся, давай поедим.

Я положил бинокль на стол и присел рядом, достав нож.

— Шум, а зачем ты мне всё это про него рассказывал?

— Ну… — Шум попытался улыбнуться с набитым ртом. — Как говорится, инструктору по рукопашке может возразить только инструктор по стрельбе!

— В смысле? — не понял я.

— Во взводе ставки хотят сделать, — прожевав, ответил он, — кто из вас первый сорвётся на второго.

— Ну-ну, — ответил я, — заебётесь ждать.

Я врал. Хохол меня не просто раздражал, он меня бесил. Я делал немало усилий, изображая безразличие, когда он находился рядом. А на сегодняшних стрельбах, где-то глубоко в подсознании, уже не в первый раз мелькнула мысль: «А не грохнуть ли этого западенца при следующем штурме? Или сейчас? Вот же он, не так далеко… Загнать патрон в патронник — доля секунды…». Менталитет и говор кровников из моей прошлой жизни в его лице заглушали собой здравый смысл, и время от времени тёмные мысли давали о себе знать. Да… Война может убить многое, но не наши привычки и склонности.

— Смачного! — как ломом по железной каске прозвучал голос Хохла за спиной. Я на секунду замер, но быстро взял себя в руки и стал убирать со стола крошки и пустую банку от марокканской консервы, поглядывая на наручные часы. Хохол пришёл на фишку минута в минуту, чтобы меня сменить.

— Спасыби! — то ли передразнил, то ли вежливо ответил Хохлу Шум, как всегда, улыбаясь.

«Уроды, блядь. Один тихо поднялся по лестнице, так, что его шагов слышно не было, а второй стебается, зная, что мне слушать это наречие — как серпом по яйцам. Интересно, Хохол слышал наш разговор? Хотя, почему мне должно быть это интересно? Плевать!».

Так и не обронив ни слова и уже спускаясь по лестнице, я услышал, как Хохол, как будто сам себе, но всё же обращаясь ко мне, тихо сказал:

— Пост прыйняв…

«Ненавижу, суку!»

Уже начинало смеркаться и холодать, так что прямо с поста я пошёл в свою комнату и достал из рюкзака бушлат. Не застёгивая, набросив его на плечи, я вышел во двор. Хотелось выпить чего-нибудь горячего. Залив кипяток в кружку с большой щепотью листового чёрного чая, я повёл глазами, выискивая во дворе место, где присесть и уютно, под сигарету, выпить его. Обрывки фраз, к которым я сначала даже особо не прислушивался, стали доходить до меня, отображая тему разговора во дворе.

— Все мы тут с одинаковой дыркой в голове, — говорил Фил Борзому, — и далеко в своих интересах не ушли от тех правительств, которые заваривают военную кашу по всему миру.

Видимо, перед этим Борзый говорил что-то, что Фил сейчас упраздняет своими доводами.

— Любая война — это в первую очередь деньги. И деньги огромные. С этим никто спорить не будет, согласись, — продолжал Фил, — и игиловцы, и турки, и курды, и мы, и пиндосы — все мы здесь воюем за деньги. Для одних эти деньги — это нефтяные поля, которые захватили или отбили у духов. Для других — это контроль над территорией, загребая её под свою власть, в свою очередь, выжимая деньги и из неё, будь то торговля или что-то ещё. Для нас, бойцов — это деньги от нашей конторы в виде зарплаты, боевых или страховки. Для нашей страны — это свежее вливание углеводородов, обкатка спецконтингента, испытание вооружения и новой техники. Нам всем это просто выгодно.

Местами Фила пробивало на умные речи, которые он грамотно подкреплял аргументами и фактами. Он не особо вдавался в споры по тому или иному вопросу, но свою точку зрения отстаивал методично и уверенно.

— Но далеко не многие воюют тут потому, что они воины и это их мужской удел, — продолжал Фил.

«Так… Теперь смысл разговора мне более-менее понятен…».

— Я не говорю про всех или большинство, — жуя сухофрукты, ответил ему Борзый, — я о себе говорю.

— А я говорю о большинстве, — Фил потянулся к пачке сухофруктов в