– Клем, о чем твой отец говорит с матерью, когда они в фургоне? – спросил я своего приятеля.

– Хм, – нахмурился он. – А что, твои родители друг с другом разговаривают? – Клем пожал плечами. – Мать обычно гремит сковородками или перетряхивает одеяла. Иногда они вместе молятся.

Постепенно наш фургон переместился в самый конец каравана. После того как отец потерял сознание в третий раз, мать тихо слезла с козел и переползла внутрь фургона. Дальше править она отказалась. Свернувшись вместе с девочками на перине, она целыми днями спит. Погонять отца приходится мне.

Каждое утро я встаю на заре. Небо еще усыпано звездами, и первая струйка дыма от лагерного костра потянется вверх только через час. Я бужу отца и помогаю ему надеть упряжь, которую мы делали на заказ. Отец выпивает крошечный стаканчик огненно-красной жидкости, свой обычный завтрак, а я закрепляю у него на шее хомут и проверяю гвозди на подковах. Потом беру в руки поводья. Когда фургон движется, я чувствую себя вполне уверенно, но вот в командах пока путаюсь.

– Но? Ой, я хотел сказать,… Хо! Извини, отец!

Закрыв глаза, я вижу отцовскую спину: согнутый позвоночник, багровый от солнца и тяжкой работы, и копну волос, ниспадающих из-под шляпы, выцветшей до молочной белизны.

Гус выменял свою губную гармошку на мешок проса, так что теперь мы едем в тишине. Я скучаю по духу братства наших первых дней, когда всех объединяла одна цель и музыка звучала даже в самые тяжелые дни. По мере того как наши фургоны становятся легче, а привалы тише, растет решимость поскорее дойти и больше никогда не видеть друг друга. Женщины-лесорубы, угрюмые и молчаливые, уже опустошили свои запасы. Вечером, когда мы разбиваем лагерь, они обходят фургоны, выпрашивая виски, спички, сухари и кое-что по мелочам.

– Не давай им ничего, Джейкоб, – шипит моя мать. – Помни, даже если ты дашь им один сухарь, то отнимешь его у своих родных.

Последнее время родители совсем перестали понимать друг друга. Вчера вечером после одиннадцати часов отец подошел к нашему фургону, гордый произведенным обменом с местными индейцами.

– Велина! Открой рот, закрой глаза. У меня для тебя сюрприз. – И он положил ей на язык кукурузное зернышко, ожидая реакции.

Мать счастливо улыбалась, перекатывая зернышко во рту.

– Астерий! Где ты это взял?

– Я продал наше дышло, – сообщил отец.

Вытащив из кармана кукурузный початок, он погладил мать по щеке шелковистой оболочкой.

– Что?

Широко раскрыв глаза, мать выплюнула кукурузу отцу в лицо.

– Что ты сделал?

Схватив отца за рога, она подтащила его к себе и медленно, плача и смеясь одновременно, прижала лицо к белой звездочке на его переносице.

– Что ты сделал?

Отец опустил голову и, раздувая ноздри, стал бить копытами по комковатой земле. Я нырнул в фургон и вместе с сестрами забился под одеяло. Свечи погасли, но сквозь дыры в полотняной крыше пробивался лунный свет.

– Девочки!

Открыв один глаз, Мейзи приложила палец к губам. Доутс прижимала ко рту кулак, чтобы не кашлять. Я почувствовал гордость за своих сестер, к которой примешивалась жалость: они уже научились делать вид, будто спят. Снаружи родители продолжали ругаться.

– Значит, вот наша цена: пять долларов и кукурузный початок? – кричала мать.

– Но ведь ты сказала, что хочешь кукурузы.

– Ты вообще представляешь, что такое дышло, Астерион? Надеюсь, до тебя дойдет, когда волки изгложут косточки твоих дочерей.

– Пошли! – скомандовал я, откидывая клапан и высаживая сестер из фургона. Потом понес их к Гроузам, фургон которых находился поблизости от нашего.

– Клем, можно у вас переночевать?

– Нет, – грустно ответил тот. – Мать говорит, что теперь мы можем встречаться только в церкви. Она считает, что я нахватался вшей от твоего отца. Но ты можешь спать у нас под фургоном.

Мы с сестрами заглянули под деревянное днище, изъеденное древоточцами. Сквозь щели между досками пробивался слабый свет, тонувший в мозаичной черноте земли. В центре что-то шевелилось. Доутс тихо ахнула. Это были собаки – пятнистые, рыжие, всякие, они сбились в кучу, чтобы согреться.

– Ты первый лезь, – произнесла Мейзи.

Я тыкал палкой в потухший костер, чтобы выгрести камешки для своей коллекции, когда услышал, как мужчины говорят о моем отце.

– Этот Минотавр заражает вшами наших детей! – заявил мистер Гроуз, трясясь от негодования. – Он щекочет коров, и у них сворачивается молоко!

Я припал к земле и подполз чуть ближе. Остальные переселенцы хмурились и кивали. Глядя на них, я видел, что гнев мистера Гроуза, как вирус, проникает им в легкие, и они с готовностью вдыхают эту горячечную заразу. Вполне достаточно, чтобы возненавидеть всех людей. Я помчался к Клему. Он ловил ящериц на краю лагеря.

– Привет, Джейкоб… Ой!

Я боднул его в ребра, довольно сильно, надеясь, что унаследовал отцовскую силу рогов. Боднув его пару раз, я оттоптался на его ботинках из оленьей кожи.

– За что?!

– Если не понял, я не собираюсь тебе объяснять.

Разрыдавшись, я помчался в сторону заходящего солнца, громко проклиная Гроузов. Но, потеряв из виду фургоны, испугался и побежал обратно. Надеюсь, Клем меня не заметил.

Когда все ели бобовую похлебку, я прокрался в фургон Клема и съел кукол его сестер, которых они делали из кукурузных початков. Ослепленный яростью, я забыл вынуть их пуговичные глаза. И у меня до сих пор схватывает живот.

Надеюсь, Запад достаточно большой, чтобы мы могли расползтись в разные стороны. Больше всего я боюсь, что там мы тоже будем соседями.

Три дня назад, когда я спал под собственным фургоном, покрытый деревянной пылью от днища, и видел во сне самые заурядные вещи типа подушек, дощатых потолков, мела, кувшинов с лимонадом и пирогов с крыжовником, меня разбудила чья-то рука, ущипнувшая меня за щеку.

– Вставай, Джейкоб!

Я перевернулся и увидел залатанный мысок материнского ботинка. Мать держала на руках Мейзи и Доутс. Глаза у них блестели, горла раздувались от сдерживаемого кашля. Я кожей почувствовал опасность и замер.

– Мы уходим, – тихо промолвила мать. – Собирай свои вещи.

– Почему?

Я сразу насторожился. Сна не было ни в одном глазу.

– Обстоятельства заставляют нас расстаться с отцом.

Я с изумлением воззрился на нее. С недавних пор я ожидал перемен и даже в какой-то степени приветствовал их, как радовался бы дождю, хлынувшему в ответ на мои молитвы. Но расставаться! Это был сумасшедший шаг, глупая крайность, как если бы ради дров мы начали выкапывать гробы.

– Джейкоб, – умоляюще произнесла она. – Пора.