Минц находится в большой дружбе с художником ГОМЭЦа[82] Домбровским и его женой Беккер (в тексте протокола фамилия написана неразборчиво. Мы предполагаем, что речь о Елене Юрьевне Геллер. — Авт.), к которым близки я и Бронников. Одно время Бронников чрезвычайно часто посещал Домбровских, а те, в свою очередь, — Бронникова. Оба они, и Домбровский, и Елена Беккер, учились также в Институте истории искусств и представляют собою в жизни типичных богемцев, однако настроенных антисоветски и считавших даже меня чуть ли не большевиком, который в один прекрасный день сможет донести о них в ГПУ. Последний период сталинской политики чрезвычайно озлобил Домбровского, который теперь все более и более откатывается на крайне правые позиции. К Домбровским же вхож кинорежиссер Минц (однофамилец Ф.М. Минц. — Авт.) и член группы арестованного Ювачева (Хармса). Минц, совместно с Домбровским, как я знаю, имели антисоветскую группу «Оптимисты», состоявшую из киноработников, куда входили также Чарли Маневич[83] и Магдалина Лазовская, во всем следовавшая Минцу[84]. Группа эта существовала еще в самое последнее время, но возобновилась ли она после возвращения Минца из Ашхабада, мне неизвестно. В Ашхабад Минц уехал в конце 1930-х годов (видимо, 1920-х. — Авт.) после своего изгнания из Ленинградской кинофабрики. Туда же он увез с собою сценариста Ягдфельда, также учившегося вместе со мною на киносекции Института истории искусств. На Ашхабадской кинофабрике Минцем была организована контрреволюционная вредительская группа, которая занялась тем, что сознательно стала растрачивать средства фабрики на абсолютно ненужные съемки; снимали, например, в течение целого дня одни облака, — и проводя антисоветскую линию в продукции фабрики.

В группу помимо Минца входили: Ягдфельд, Ремезов, оператор Селивестров, проникшийся особым увлечением к «обэриутской» программе Минца. Ягдфельду Минц предлагал написать сценарий на тему о необходимости поставить СССР под огромный стеклянный колпак, с тем чтобы никакие влияния не проникали из-под этого колпака на другую половину мира и чтобы производимый в стране эксперимент территориально не расширился бы.

Ягдфельд взялся написать такой сценарий, но ничего такого, что бы можно было бы протащить через цензуру обманным путем, у него не вышло.

Деятельность группы Минца обошлась Ашхабадской кинофабрике в большую копеечку и разорила фабрику. Эта деятельность вскрылась по случайному поводу: склоки на романтической почве, и после статьи, появившейся в московской киногазете, Ашхабадская фабрика была закрыта, и Ремезову, Минцу и другим местное ГПУ предложило покинуть Ашхабад. Об этой ашхабадской истории я слышал от Ремезова. Минц в настоящее время работает в «Востоккино» режиссером.

Н. Ефимов.

8 апреля 1932 г.

Допросил: Бузников.

Николай Николаевич Ефимов получил относительно мягкий приговор: «лишить права проживания в 12 п.п. и Уральск. обл. сроком на 3 г., с 20.03. с прикреплением». После освобождения ему удалось остаться в обойме советских киноведов. У него даже выходили монографии. В 1936 году — монография «Георг Вильгельм Пабст», в 1937-м — «Франческа Гааль» (написанная в соавторстве с Арнольди). «В Зубовском особняке на Исаакиевской, — писал автор статьи о киноведах П. Багров, — Ефимов проработал до самого 1936 года, когда кинокомитет был распущен. Тогда же была ликвидирована и “материальная база” киноведения на Исаакиевской — Кинокабинет, созданный в 1924 году первым историком отечественного кино Б.С. Лихачёвым. Троих сотрудников: Н.М. Иезуитова (на тот момент он был заведующим), Арнольди и Ефимова — “приютили с имуществом упраздненного кинокабинета в Ленинградском Доме кино”, где они “могли заниматься культмассовой работой и, в порядке частной инициативы, научными исследованиями”»[85].

Скончался Н.Н. Ефимов в 1975 году.

Цена, которой далось ему освобождение и дальнейшая работа, была очень высокой. Его сослуживица Ариадна Леонидовна Сокольская вспоминала: «Николай Николаевич был человек насмерть запуганный, совершенно стертый человек, прибитый — это сквозило во всем его облике. Тридцать седьмой год обрушился на них на всех: ведь была арестована большая часть довоенных сотрудников института. Он очень боялся советской власти и все время опасался прогневить начальство, что нас всех безмерно раздражало. У меня с ним был конфликт, потому что, когда мы стали делать первый секторальный сборник “Молодые режиссеры советского кино”, Ефимов ужасно возражал против того, чтобы в сборнике участвовали Нея Зоркая и Майя Туровская. Он был хорошим фактографом и считал себя настоящим киноведом, а все эти “барышни” (и мы в том числе) его раздражали: мы пришли из других профессий и работали по-другому. Арнольди все-таки как-то соотносился с современностью и потому был живым человеком. А Ефимов считал, что он единственный все понимает, а на самом деле не понимал ничего. Но, повторяю, он был человек пуганый. А мы, наверное, были молодые и жестокие. Вглядываться, почему и откуда это, мы не хотели. А у него, наверное, была тяжелая биография. Страхи его были оправданы. Он был гораздо более достойным человеком, чем нам представлялся тогда»[86].

Сведения о семье А.В. Рейслера можно почерпнуть в мемуарной книге искусствоведа Михаила Германа, старшего сына писателя Юрия Германа, «Сложное прошедшее». Вспоминая детство, Михаил Герман с огромной нежностью говорит о матери («ею начинался и заканчивался мир»), Людмиле Владимировне, урожденной Рейслер, родной сестре Александра Владимировича Рейслера. Рассказывает Михаил Герман и про деда: «Владимир Павлович Рейслер родом из мелкого служилого остзейского дворянства, натурализовавшегося в Петербурге, кажется, при Анне Иоанновне. Инженер-путеец, отличный специалист (он окончил Институт путей сообщения одним из первых), фанатически честный, недалекий и педантичный, он был монархистом, но Николая II, как большинство здравомыслящих профессионалов, не любил и стояние на последней площадке царского поезда, обязательное для начальника дороги во время “проезда высочайших лиц по вверенному ему участку”, равно как и получаемые вслед за тем столь же обязательные часы или табакерки с бриллиантами воспринимал как унижение. На детей он страшно кричал, сам их лечил: чем бы ни заболевали, заставлял принимать касторку»[87].