– Вы встречали очень мало людей, – поправил я, стараясь не выглядеть оскорбленным. Не хватало открывать ему слабость своего развития, которое вдруг стало моей сокровенной тайной.

– Да? – заинтересовался он. – Знаете кого-нибудь? Он из нашего города?

– Одну женщину. Ее убили гиеноиды, и теперь, после воскрешения, она должна потерять две версии.

– Точно! – подхватил он. – Вы говорите о Весте, дочери Рустама и нашем дорогом техноманте! Бедняжка! Какой долгий путь возвращения утраты ей предстоит!

С тысячей эксманов я расстался не без сожалений. Проход в базу данных преграждала тонкая световая завеса, создаваемая детектором. Мой уровень был распознан, и сквозь барьер я прошел беспрепятственно.

База данных оказалась большим пластиковым цилиндром. Единственный ее этаж опускался на двадцать метров, стены топорщились деталями и платами, как древние суперкомпьютеры. На магнитных платформах, обхватив ручки-приемники, парили десятки людей. Я взял магнитный диск из стойки и поскользил к ближайшему свободному передатчику.

Я был слишком молод, чтобы застать последние книги – электронные, бумажные исчезли еще в век человека разумного, но вспомнил виденную однажды во сне старинную библиотеку. Вместо парящих платформ в ней стояли высокие деревянные лестницы, а вместо деталей и плат – книги. Как же громоздка была та бумажная библиотека, как примитивна и причудлива. Когда-то и одна-единственная книга считалась настоящим кладезем знаний. Люди писали их вручную, старательно выводили каждую букву, каждый завиток, посвящали этому занятию скоротечные жизни, стремясь успеть передать людям свои мысли, и умирали, не удовлетворенные трудами и полагаясь на разум далеких потомков. И продолжатели находились, сначала биологические, потом технологические. Ибо человек, взобравшись на гору, построенную из информационных песчинок его предшественниками, оказывался настолько стар, что в тот же момент складывал собственные кости, но его прах не мог служить опорой другим. А дальше человек начал отставать от компьютера. Ему не хватало ни жизни, ни даже воображения, которое когда-то он хвастливо именовал бесконечным. Что же касается художественных книг – их развитие остановилось еще в самом зарождении и не имело прогресса, ибо писатели не продолжали идеи друг друга, подобно ученым, но рассказывали всегда об одном и том же, только разными словами. Компьютер очень быстро превзошел человека в литературе, почти так же быстро, как в музыке или кино (глубина мыслей несуществующих актеров была фантастической!). Он генерировал бессчетное количество стилей, каждый из которых являлся уникальным, придумывал невообразимо закрученные сюжеты, а главное, узнав человека и научившись безошибочно предсказывать его поведение, легко переносил его в книги. Такие книги компьютер придумывал на фоне остальной деятельности, в количестве миллиона в минуту, попутно выполняя еще миллион задач. Когда человек породнился с компьютером, он ускорился и тогда же отказался от чтения, ибо, поглощая по тысяче книг в час, перестал воспринимать этот процесс как что-то значимое, более того, чтение даже стало синонимом безделья.

Пока я думал о постыдной участи низложения всех интеллектуальных человеческих трудов, моя система подключилась к базе данных планеты Земля. Удивительное чувство – едва касаться колоссального объема информации, иметь возможность попытаться вобрать ее всю и… неизбежно умереть, если внутренняя память переполнится – мозг попросту разорвется от перенапряжения.

Информации по запросу «действующий космодром» я не получил. Обследовав нейросеть глубже, я нашел множество слухов, сплетен, домыслов, но все они визуальными образами не подтверждались. Единственным известным базе данных строящимся космодромом оставался «Феникс». К сожалению, синхронизироваться ни с Федором Ивановичем, ни с Ириной Николаевной мне не удалось; они, конечно, были достаточно высокоразвиты, чтобы ограничить доступ к своим персонам.

У меня оставалось еще много оплаченного времени. Но как им грамотно распорядиться? Прочитать тысячу книг, просмотреть десять тысяч фильмов или прослушать сто тысяч специально сгенерированных под мой вкус музыкальных композиций? У меня не было увлечений, и расходовать время я не умел.

Вспомнив слова Рэя, я попытался обнаружить местонахождение компонентов, необходимых для изготовления неизвестного, но мощного, как я надеялся, оружия. О венерианском порошке нейросеть знала многое: эта нестабильная смесь чужеземных высокоактивных металлов, принятая людьми от коренных венериан, распадаясь, высвобождала мощнейшее гамма-излучение, сила которого нарушает ядерную целостность даже таких прочных элементов, как платина или осмий. Упоминаний об этом порошке набралось столько, что пересмотреть их все мне не хватило бы и часа. Но делать этого мне и не требовалось. Упорядочив информацию по свежести поступления, я ознакомился с текущими сведениями, обратным ходом вернулся во вчерашний день и глазами не разумного путешественника, а технокрысы увидел заброшенную лабораторию и рассыпанный на покосившемся столе искомый порошок. Запомнив координаты, тем же способом я отыскал блок полураспада. Увы, сохранилось их мало, ближайший находился в тысяче километров от меня, а сама информация не подтверждалась последние два года.

Время пользования базой данных истекало. А жаль: этот суперкомпьютер, он же узел нейросети, знал так много, что от него не хотелось уходить. Он мог предоставить мне всю информацию о любом биокибернетическом жителе Земли, показать все им когда-либо увиденное, рассказать все им услышанное, передать его мысли, чувства. От всепроникающей нейросети можно было и отгородиться, но такого рода отшельничество грозило невозможностью обновлений собственной системы. Интересно, а пользуется ли кто-то информацией, полученной моими сенсорами? Да хотя бы сведениями о качестве маслоголя двух тысяч «Гаражей».

Нет, интересней другое: где сейчас и чем занимается мой старый друг Гена. Сколько мы знакомы? Сто лет? Сто пятьдесят? Не помню. Зато отлично помню, как мы познакомились. Дело было во время турнира пивного шахбега – в прошлом популярного увлечения, суть которого заключалась в следующем: сначала участники выпивали четыре литра самого отвратительного пива, которое только находили организаторы, затем пробегали пять километров и садились за шахматы. Совершив ход пешкой, триатлет незамедлительно пробегал 10 метров, передвижение слона или коня требовало преодоления 30 метров, ладьи – 50, ферзя – 90. А вот передвижение короля обязывало уже противоположную сторону пробежать 500 м, соответственно после рокировки бежать начинали оба. Триатлеты выпивали по 100 грамм того же отвратительного пива за каждую утраченную пешку, по 300 за коня или слона, 500 за ладью и 900 за ферзя. Победитель партии получал бочку отборного маслоголя, а проигравший выпивал дополнительные 10 литров пивной жижи. Если по каким-то причинам проигравший не мог выполнить этого условия сразу же (не переработал выпитое, лишился энергии, умер), дожидались, когда эти незначительные препятствия будут устранены, и только тогда соревнование объявлялось оконченным. Мы пересеклись в финале, и Гена выиграл матом, однако позже был дисквалифицирован – выяснилось, во всех партиях он выпивал и за потерянные собственные и за вражеские фигуры.