— Коготок увяз — всей птичке пропасть, — ответил Профессор. — И… разве тебе самому не любопытно?

— Однажды я читал комедию Бена Джонсона под названием «Всяк в своем нраве», — сказал Мэтью. — В ней есть строка, которую я никогда не забуду: любопытство сгубило кошку. Оно и меня едва не погубило, притом, множество раз. Вам это доподлинно известно.

— Ах, — вздохнул Фэлл, — но ты — просто еще одна разновидность летучей рыбы, как и я. Ты можешь стремиться к чему-то другому, но ты ведь знаешь, где твое место, разве нет?

Мэтью недолго размышлял над этим вопросом.

— Да.

— Тогда давай насладимся оставшимися несколькими днями, прежде чем каждый из нас вернется к своей истинной сути, — сказал Профессор и положил руку на плечо Мэтью.

Он не вздрогнул и не отшатнулся. Но больше всего его поразило то, что он не попытался сбросить с себя руку старика. Они шли вместе по кладбищу под звездами, пока мягкие волны накатывали на гавань, факелы мерцали на ветру, большая часть Альгеро спала, а в номере гостиницы «Маркиза Лорианна» женщина с серебристыми локонами отмечала особую страницу в книге демонов.

Часть вторая. Путь боли

Глава шестая

— Расскажи мне, — попросила Камилла Эспазиель.

Она сидела напротив Хадсона за кухонным столом, а между ними стоял ужин, состоявший из кукурузного супа, жареных сардин и печенья. Также за столом на испанской каравелле «Estrella del Oeste»[20] сидели Мэтью и Профессор Фэлл, коротая время за кружками пива, смешанного с лаймовым соком. Предыдущий вопрос Камиллы, обращенный к Хадсону, звучал так:

— Что так сильно мучает тебя, что ты даже не можешь об этом говорить?

Хадсон молчал, уставившись на свои сжатые в кулаки руки.

Корабль длиной в семьдесят пять футов отплыл из Альгеро четыре дня назад и при попутном ветре под треугольными парусами быстро приближался к итальянскому «сапогу» в Адриатическом море.

Для Мэтью настоящим облегчением стало то, что Кардинал Блэк довольно редко появлялся на камбузе, чтобы поесть вместе с командой. А худшим обстоятельством стало то, что Мэтью, Хадсону, капитану Андрадо, Профессору и четырем телохранителям приходилось спать в одном помещении с Блэком, растянувшись в гамаках, подвешенных к балкам. Впрочем, даже там Блэк отвесил свой гамак подальше от остальных — так далеко к носовой части, что запросто мог бы спать под резной фигурой женщины, держащей в руках звезду.

Губернатор Сантьяго договорился с капитаном этого корабля, что Камилла займет единственную свободную каюту, в которой, как предположил Мэтью, была удобная койка. Пожалуй, это было единственным удобством каюты, потому что там едва хватало места, чтобы расположить большой сундук, который она взяла с собой на борт. Остальная одежда была сложена в мешки из парусины.

Во время плавания можно было часто видеть, как суровый капитан Андрадо расхаживает взад-вперед по палубе с каменным лицом, одетый в свою неизменную униформу. Казалось, он нетерпеливо марширует на воображаемом плацу. Периодически его напряжение передавалось и другим. В остальном большую часть времени он проводил, играя в кости со своими солдатами внизу. Время от времени оттуда раздавались крики, когда тот или иной игрок терял приз в виде медных монет. Или, наоборот, когда выпадал выигрышный номер.

Так продолжалось последние четыре дня. Солнце всходило и садилось. Сияла луна и мерцали звезды. Скрипела обшивка корабля, волны с шипением разбивались о корпус и иногда издавали глухой звук, похожий на удар несокрушимого кулака Нептуна. Множество морских птиц описывали белые пируэты, вылетая из своих гнезд на Сицилии, а худощавый седобородый хозяин «Эстреллы» неустанно наблюдал за происходящим. Он курил сладкий табак, аромат которого напоминал Мэтью женские духи, что заставляло его постоянно думать о Берри — об аромате ее волос и тела. Эти мысли приводили его в непрестанное душевное смятение.

Никто из команды корабля не говорил по-английски, но Андрадо говорил по-итальянски, а Камилла рассказала, что хорошо владеет не только английским, но также итальянским, португальским и немного французским.

Она в целом была занятной персоной.

И вот теперь она устремила на Хадсона взгляд своих зеленых глаз, в глубине которых в призрачном свете тлели угольки. Хадсон чувствовал это. Камилла будто пыталась вскружить ему голову и проникнуть в его разум. Возможно, ей это даже удавалось. Было в ней нечто притягательное, что заставляло его колени дрожать, хотя вряд ли он готов был признаться в таком даже самому себе.

Охотница на ведьм или ведьма?

Может, она уже наложила на него заклятье, ведь ему казалось, что даже самый благочестивый охотник на ведьм должен кое-что понимать в колдовстве. А эта женщина была так же далека от благочестия, как полночь от полудня. Да, пожалуй, на нем уже есть заклятье, он в этом убедился. Иначе почему ему захотелось побриться и привести себя в порядок в ту же минуту, как он увидел ее в тюрьме? Почему он попытался усерднее заниматься с Мэтью, размахивая тренировочным мечом, хотя от одной мысли о том, чтобы взять в руки настоящий меч, его тошнило? Почему к нему вернулся аппетит — да такой, что он стал есть вдвое больше остальных и заставлял корабельного кока тратить на него весь запас испанских ругательств? Почему?..

А теперь эта женщина ждала, пока он заговорит, и по ее поведению было ясно, что она не позволит ему просто встать из-за стола, пока он не выложит ей то, что тяжким грузом лежало у него на душе. Самым ужасным было то, что, глядя в эти пристальные зеленые глаза, Хадсон действительно хотел вывернуть перед ней свою душу наизнанку так, будто на камбузе не было никого, кроме них. Мэтью и Фэлл казались лишь призрачными тенями, подобно лондонскому туману, висевшему над Темзой.

— Кто вы? — спросил он. Его голос эхом разнесся по залу.

— Я та, кто услышит твою историю, — ответила она.

И Хадсон знал, что это правда.

— Тот остров… — начал он, чувствуя, как его сопротивление рушится, — Голгофа… Мэтью рассказывал вам о нем.

Это был очевидный факт, ведь Мэтью сказал Хадсону, что Камилла хотела выяснить, как они добрались до Сардинии. Ей уже многое рассказал Сантьяго, поэтому основная часть истории пребывания Хадсона и остальных на Голгофе была ей хорошо известна.

— Он изменил воспоминания одних людей и исказил память других. Даже стер часть.