Со мной… со мной было так же, но вместе с тем… остров заставил меня вспомнить ночь, которую я пытался забыть более тридцати лет. Это воспоминание вернулось ко мне во всех подробностях. Я видел все так, как будто это только что произошло. Это заставило меня вспомнить о том, что я — ложь.

Никто не проронил ни слова.

Были ли Мэтью и Профессор все еще здесь, на камбузе? Или же они превратились в бледных призраков? Хадсон не знал, потому что его внимание фокусировалось лишь на мысленном взоре и лице женщины, сидевшей напротив него за столом, который освещали две качающиеся на крюках в такт движения корабля масляные лампы.

— Ложь, — повторил Хадсон. — Я долго думал о себе… воображал себя благородным воином и кавалером… со справедливым отношением к военному кодексу… к ужасам насилия. Я умел убивать и делал это со спокойным сердцем. Но никогда не поднимал оружия на того, кто не пытался убить меня первым. Что ж… это ложь. И там, на болоте, я знал, что мне придется убить своего друга. Я все вспомнил… и теперь это не дает мне покоя.

Ожидал ли он, что она заговорит? Он не знал. Он чувствовал себя так, будто сидел в яме, пещере или туннеле. Вокруг за этим столом словно не было никого, кроме них двоих. Даже лампы, казалось, потускнели, превратившись в мерцающие искорки.

— Я — ложь, потому что тридцать один год я притворялся тем, кем не являюсь, — продолжил Хадсон. — На самом деле я… убийца. И этот остров… он раскрыл ложь и вернул мне правду. То, что я сделал и чему способствовал охотно и по собственной воле…

— Что именно?

Неужели это был голос Мэтью? Но Хадсон заметил, как Камилла посмотрела в сторону, приложила палец к губам и снова перевела взгляд на него. Она молчала, не выказывая никаких эмоций. Ни отвращения, ни чего-либо похожего на него.

Хадсон колебался. Почему он рассказывает все это незнакомке, если не может рассказать даже Мэтью? Он будто чувствовал, что может ей рассказать. Что она готова выслушать его и не осудить за то, в чем он сам уже тысячу раз признал себя виновным.

Продолжать или нет?

Мгновение замерло и зазвенело в воздухе. Хадсон нарушил молчание и запустил время вновь:

— Я был молодым наемником. Шла Голландская война, 1673 год. Я сражался на стороне французов и шведов против голландцев. После битвы мы с несколькими друзьями — тоже наемниками — отбились от основного отряда и заблудились в болотистом лесу. Заблудились… а вокруг был враг. Мы не осмеливались остановиться, отдохнуть или развести костер, потому что видели, что голландцы делали с наемниками. Иногда их расстреливали на месте, иногда рубили на куски дюжиной сабель. Это была медленная игра… иногда их привязывали к стволам пушек и взрывали. Мы продолжали идти, несмотря на весь этот ужас вокруг. В лесу было темно... холодно. Деревья обгорели дотла, всюду лежали тела. Животные рвали их на куски… — Веки Хадсона были тяжелыми и опущенными. — В какой-то момент, — прохрипел он, — я наступил на что-то в грязи. Я даже не знаю, что это было. Кажется, часть чьего-то мозга. После пушечного выстрела такое было обычным делом — найти чьи-то руки, ноги, головы, или внутренности, свисающие с деревьев на высоте двадцати футов… — Он вдруг осекся, моргнул и посмотрел на Камиллу. — Ох… простите. Просто… я рассказываю, как было. А было так.

— Все в порядке, — спокойно сказала она. — Продолжай.

Молчание длилось долго, пока Хадсон искал в себе силы продолжить.

— Мы прошли через битву, которая длилась день и ночь. Столько убитых… наших товарищей. Но я знаю, что на стороне врага покойников было не меньше. У нас не было командира, не было карты. Но мы знали, что где-то есть и другие выжившие, и отправились их искать. Мы шли очень долго… и вдруг обнаружили, что оказались так далеко позади голландских позиций, что наткнулись на пороховой склад и… — Здесь он снова замялся, на его челюсти заиграли желваки. — И на оранжевую палатку. Это была лазаретная палатка, полная раненых и умирающих. Мы вошли внутрь. Хотели найти свежей воды, еды и лекарств для зараженной ноги Филиппа. Внутри было двое врачей, которые схватились за шпаги. Несколько пациентов поднялись, другие тоже попытались. Я слышал, как кто-то сдавленно закричал, как те звери в лесу, разрывающие трупы. Этот крик гласил: «Убейте их всех!». На мгновение мне показалось, что это говорил Бром, но это был не он. Нет. Это был не он. Остров заставил меня вспомнить это. Там, на болоте, я собирался убить своего друга. И я вспомнил, что крик принадлежал мне. И мы убили тех врачей, пациентов, которые пытались сопротивляться… Кровь в нас — во мне — закипела от убийств, ярости и ненависти… и мы направили мечи на тех, кто лежал на койках. Мальчишки вдвое моложе меня… старики, измученные своими ранами… Я помню, как некоторые из них пытались пошевелить сломанными руками или ногами в попытке защититься, но мы убивали их и давали раненым понять, что они следующие. Мы молча наблюдали, как они умирают. Вспарывали им животы и глотки. Мы сделали это, потому что я приказал: «Убейте их всех». А потом, когда кровь растеклась по земле, и ею наполнился воздух, мы съели всю найденную там еду, выпили воду и подорвали порох.

Он продемонстрировал Камилле болезненную улыбку под запавшими глазами.

— Это была уже не война. Это было убийство. Я убил четверых беззащитных мужчин. Одного мальчика лет семнадцати, если не меньше. И мужчину, чье лицо было так сильно забинтовано, что он, скорее всего, не понимал, что происходит, пока я не проткнул его клинком. Когда никто уже не шевелился, я вернулся и снова полоснул по мертвым телам. Я был просто обезумевшим зверем, разрывавшим трупы. Вот, почему все попытки казаться благородным воином или солдатом — ложь.

Болезненная улыбка померкла, оставив на его лице пустое выражение, которое напугало Мэтью не на шутку.

— В мирной жизни, — сказал Хадсон Камилле, — меня бы четырежды повесили. А в мире наемников мы просто стискивали зубы и говорили себе, что сделали то, что было необходимо. Ха! Это еще одна ложь. — Он с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на Мэтью. — Мы с тобой можем сколько угодно тренироваться с «пустышками». Но, вспоминая то, что