– Я совсем не это имело в виду, – кутаясь в плед, проговорила дама. – Вам, наверное, непонятно, почему я до сих пор не замужем? Обычно после первого знакомства этот вопрос всегда висит в воздухе у собеседника.

– Я даже об этом и не думал.

– А знаете, я вам признаюсь: бабушка выбирает мне жениха, а не я. Она хочет быть уверенной, что мой супружник не превратится в гуляку и пропойцу, как это было в её семье. И лишь только после этого мне перейдёт её состояние в виде наследства. Она очень переживает за фамильное имение под Лугой и считает, что я после замужества просто обязана жить в этой дыре до конца своих лет. А я ненавижу это захолустье. Там нет ни светских салонов, ни выставок, ни интересных людей. Песчаная пыль, хвойные леса, две церкви и кожевенный завод. Он тоже принадлежит Марии Павловне. Правда, сейчас там много дач, но и что с того?

– Позвольте я наполню ваш бокал?

– Только совсем чуть-чуть… Я боюсь опьянеть и поддаться вашей лести.

– Я и не льщу, я говорю очевидные вещи.

– Второй вопрос, который у всех висит на устах: почему я живу со своей неродной бабкой?

– Признаться, я и не собирался об этом справляться.

– Но ведь наверняка такая мысль у вас проскользнула?

– Не без этого.

– Эпидемия холеры унесла моих родителей. Я родилась в Казани и сначала попала в детский приют, проведя там несколько лет. Для меня это было большой трагедией, но Мария Павловна, несмотря на нежелание мужа, забрала меня к себе.

– Но зачем она рассказывает незнакомым людям о своём заболевании, лечении за границей?

– Я тоже всегда стыжусь её откровений. Но это, если хотите, её горе, превратившееся в навязчивое состояние. Она ведь до сих пор любит своего покойного благоверного, но и в то же время не может забыть его бесконечных предательств… Отсюда эти признания перед совершенно посторонними людьми. Весь петербургский свет знал о его адюльтерах, и только бабушка долгое время была в неведении. Когда это вскрылось в первый раз, она простила измену. Но потом были новые любовницы и новые обещания. Он переспал даже с горничными. А вот когда он заразил бабушку – она, забрав меня, от него съехала.

– Что ж, тогда предлагаю выпить за ваше счастье.

– Странные мы, русские. Нам надобно обязательно за что-то пить. А почему нельзя просто наслаждаться вином без тостов? Европейцы другие. Они во всём отличаются. Даже если мы с вами возьмём живопись, то и она у них совсем иная, нежели наша. В России человеческий портрет церковь запрещала изображать вплоть до XVII века. Парсуны вряд ли можно назвать портретами. Вы представляете, насколько мы отстали от Европы в искусстве? Многие наши художники пробовали писать в стиле Клода Моне, но у нас нет той воздушности, того праздника, который присутствует у импрессионистов. Русская рука другой мазок выводит… Не получается, потому что мы родились совсем в другой стране. Серость, ненастье, разбитые дороги и зловредный городовой на перекрёстке. Это Россия. Гримаса вечной неудовлетворённости жизнью написана на лице каждого русского подданного. Так же и в живописи. Много ли у нас полотен, глядя на которые хотелось бы петь от счастья? Единицы. Зато сколько угодно горя! Мне иногда кажется, что наши знаменитые художники – Перов, Суриков, Айвазовский – соревнуются друг с другом, показывая нищету, казни, войну и господство стихии над человеком. Зачем? А Достоевский? Разве прочитав его «Преступление и наказание» или те же «Бесы», ваша душа наполнится радостью? Русским постоянно нужно с кем-то бороться. Если нет внешних врагов, значит, мы отыщем внутренних. У нашего народа вечная дорога на Голгофу. Народ-страстотерпец, народ-мученик. Страдания, лишения и надежда на счастье в раю. Но разве может счастье заключаться в смерти? Согласитесь, звучит глупо. Да, и это длится веками. Потому мы верим в предрассудки и приметы, боимся просыпать соль на стол или надеть сорочку наизнанку… А посидеть на дорожку? Кто это выдумал?

– С вами трудно не согласиться. Да, пока мы такие, но что, если лет через двести всё изменится и наши дети будут удачливыми и благополучными?

– Это возможно лишь при одном условии: они будут жить за границей. И от родины у них останется только русский язык.

– Я очень бы этого не хотел. Разве можно быть счастливым вне своей земли?

– Да, я прожила несколько лет в Европе, бывая в столице лишь наездами, и чувствовала себя великолепно. Париж, Рим, Венеция…

Клим посмотрел на собеседницу и вымолвил:

– У вас, Дарья Андреевна, совсем не женские рассуждения, да и недовольства, прозвучавшие только что, имеют некий либеральный оттенок… Смею предположить, что вы сторонница конституции.

– А что в этом плохого? Ведь даже Турция стала конституционной монархией пятнадцать лет назад.

– Надолго ли? Султан и халиф Османской империи Абдул-Хамид II уже через два года распустил парламент, и начиная с того времени в этом государстве господствует режим «зулюма» – жесточайшей деспотии. Большинство сторонников конституции вынуждены были бежать за границу, а те, кто не успел, уже давно лежат на дне Босфора со вспоротыми животами. Как пишут газеты, в Османской империи царит всевластие тайной полиции. Тех, кто хоть единожды высказал своё неудовольствие против тирана, находят повесившимися или отравленными. Тысячи жертв «зулюма» без суда отправляют на каменоломни. Люди пропадают каждый день, и дома пустеют. Родственники даже не решаются справляться о судьбе пропавших членов семьи. Особенно сильный террор коснулся чиновников, учителей и врачей. Сумасшедший султан не расстаётся с револьвером даже во дворце Йылдыз, обнесённом тремя рядами стен и напичканном телохранителями. Его хоромы стоят на холмах, господствующих над Босфором и Золотым Рогом. Никто, кроме солнцеликого правителя, не знает, какую спальню он выберет на ночь. Страх и безумие правят им. Деспот бесконечно упражняется в стрельбе из револьвера и, будучи маниакально подозрительным, палит на любой испугавший его звук. Говорят, он перестрелял немало лакеев и те, кого силой набирают к нему в прислуги, прощаются с родственниками, считая, что идут на верную смерть. А цензура? Наши российские ограничения в печати – детский лепет по сравнению с турецкими запретами. Десятки газет закрыты, множество книг признаны либеральными и давно изъяты из магазинов и лавок. Их авторы изгнаны из страны либо казнены. Угодить на каторгу можно даже за слово «весна», поскольку под ним подразумеваются перемены и некоторые оппозиционеры использовали его как символ протеста против узурпатора. Даже если вы нарисуете на бумаге цветущую ветку и выйдете с этим листком на