Каждая прожитая минута давалась с усилием. Посчитать же, сколько времени прошло с моего прибытия в камеру, я не мог — часы мне так и не вернули, а телевизор был настроен на круглосуточный музыкальный канал. Маясь от неопределённости, я чуть не пропустил момент, когда через отверстие во входной двери стали раздавать пищу. К моему удивлению, большинство обитателей камеры эту процедуру проигнорировали, но некоторые потянулись за тарелками. Здраво рассудив, что без еды я не протяну, я тоже достал казённую миску и подставил под черпак разносчика пищи. В итоге я оказался обладателем порции мутной жижи киселеобразной консистенции и куска коричневого хлеба.

Запах похлёбки вызвал у меня рвотные позывы. Откашлявшись и вытерев выступившие из глаз слёзы, я отставил тарелку в сторону и стал исследовать хлеб. Уже через минуту я выяснил, что странный коричневый цвет был не единственным его отличием от привычных батонов из булочной. Тяжёлая клейкая масса тюремного хлеба, казалось, в принципе не могла быть разжёвана — она прилипала к зубам и категорически отказывалась проходить в пищевод. Тем не менее, я героически пытался съесть доставшийся мне кусок. Перспектива умереть от голода меня не радовала.

Мою неравную борьбу с тюремной едой заметил тот самый прибалт, заговоривший со мной первым из сокамерников.

— Что, браток, не лезет пайка внутрь? — доброжелательно спросил он.

Я кивнул. Прибалт потянулся за мешком и вытащил четвертушку булки обычного хлеба. Рядом лёг полиэтиленовый пакет с салом.

— Угощайся.

Я в нерешительности замер. Как поступить и при этом не нарушить тюремные обычаи — я не знал. Уловив мои колебания, прибалт усмехнулся:

— Да не дрейфь ты. Для честного арестанта в западло не помочь другому честному арестанту. Ешь давай. Будет тебе дачка — и ты со мной поделишься.

Подвоха не было. Мы с Виталием — так звали моего светловолосого сокамерника — позавтракали его припасами. Попутно он посвятил меня в некоторые из тюремных правил и объяснил значение уже слышанных мною слов местного жаргона. Обретение в камере пусть не товарища, но хотя бы собеседника, стало для меня единственной положительной новостью за последние сутки.

Ещё спустя несколько часов нас вывели на прогулку по маленькой площадке, закатанной асфальтом и окружённой высокими кирпичными стенами. После глотка свежего воздуха и созерцания дневного неба над головой возвращение в смрад камеры показалось нырком в преисподнюю.

Привыкать было трудно, почти невозможно. Единственной отдушиной в моём новом существовании стали те часы, когда мне, согласно очереди, полагалось спать. Однако, несмотря на нечеловеческую усталость, полноценно отдохнуть не удавалось — я никак не мог отключить сознание и забыться. Вместо этого я лежал с закрытыми глазами, время от времени проваливаясь под какую-то плёнку около-сна, но ощущение пребывания в камере, общий гул, голоса соседей — никуда не пропадали. Хотя лежать было легче — усталые ноги и спина получали небольшой отдых, да и тягучие тюремные минуты несколько ускоряли ход.

Между драгоценными периодами забытья приходилось быть на ногах. Стоять на одном месте было противно — затекали ступни, потом голени, бёдра, и я переставал чувствовать своё тело. Поэтому я заставлял себя ходить. Я курсировал вперёд-назад по узкому проходу, ограниченному нарами, пробирался между людьми, терпя постоянные прикосновения влажных от пота тел.

В один из таких бесконечных рейсов лязг открывающихся дверей застал меня как раз напротив выхода. В камеру втолкнули очень худого молодого человека. Он остановился и стал затравленно озираться. Зафиксировав взгляд на мне, новичок улыбнулся, шагнул навстречу и протянул ладонь для рукопожатия.

— Геннадий, — представился он.

Я рефлекторно двинул руку в ответ. Обычно мало кто обращал внимание на привод в камеру очередного заключённого. Сейчас же практически всё население «хаты» прервало свои дела и уставилось на новичка.

Я заметил это периферийным зрением, уши же уловили внезапно понизившийся уровень камерного шума. Новенький, по-прежнему улыбаясь, стоял напротив меня с протянутой рукой.

Я оглянулся. Вся камера смотрела на меня, словно ожидая, что я предприму. Я почувствовал себя актёром на сцене, взявшим паузу в кульминационный момент.

Новенький сделал движение вперёд, но, прежде чем наши руки встретились, я одёрнул ладонь. Люди вокруг как-то гадко заулыбались.

— Наслышаны, Геннадий, наслышаны, — раздался голос Лёхи со стороны окна. — Место твоё будет под крайней от параши шконкой. Братва, всем вести себя осторожнее. Для тех, кто не понял — у нас в хате появился петух.

Позже Виталий объяснил мне, что я сделал правильно, не прикоснувшись к «петуху» — представителю низшей тюремной касты. Не одёрни я вовремя руку, мой статус в тюрьме упал бы резко и навсегда. Мне пришлось бы не только жить в самом душном месте рядом с дверью и унитазом, но и терпеть унижения сокамерников.

Геннадий, впрочем, пробыл у нас недолго — уже на следующий день его увели, что вызвало вздох облегчения у большинства обитателей камеры.

После очередной прогулки меня снова позвал смотрящий Лёха. Предложив место за столом, он неожиданно стал рассказывать о себе. Я был рад редкой возможности посидеть и, самое главное, подышать более чистым воздухом. Лёха же, рассказывая о своей жизни на воле, чуть было не всплакнул. Был он, по его словам, карточным шулером, «каталой», как он себя называл, причём «каталой» высокого полёта. Деньги зарабатывал летом — в поездах южных направлений и на курортах, зимой же понемногу просаживал накопленное и участвовал в редких организованных играх с богатыми «клиентами», которых ему поставляли знакомые за определённый процент с выигрыша. Как раз на одном из таких «клиентов» его и взяли — прошлой осенью, когда он только-только вернулся с гастролей по маршруту Анапа — Новороссийск — Геленджик — Туапсе.

— Подставили меня, Платон, — жаловался Лёха, неотрывно глядя на меня жёсткими глазами, холодность которых резко диссонировала с жалостливым тоном повествования. — Клиент ментовским оказался, а на хате видеокамеры были да микрофоны. Только вот хрен у них чё вышло — на плёнке только бу-бу-бу. Маринуют здесь уж год, всё пытаются найти чё-то.

Я сидел, чуть откинувшись назад, чтобы дать отдохнуть уставшей пояснице. Лёха, не услышав от меня отклика, заёрзал на скамейке, потом негромко, почти шёпотом, сказал:

— А ты-то как здесь оказался? Двести пятая статья — это не шутки. Чё натворил-то?

— На самом деле, ничего, — ответил я после некоторых сомнений. — Самолёт разбился, в котором я летел. А меня взяли под подозрение.

— Вот просто так сам взял и разбился? — Лёха криво ухмыльнулся. — Или ему помог кто?

— Может, кто и помог. — Я говорил медленно, взвешивая слова. Разговор мне перестал нравиться. — Только мне это, увы, неизвестно.

Лёха усмехнулся, махнул ручищей:

— Да брось ты, Платон! Тут все свои, рассказывай, как есть. Ежу понятно, самолёты сами собой не падают.