— Никак нет. В четвертой дробь две камере осталась сумка с вещами доставленного Свиридова.

— С вещами? С какими вещами?

— Бутылка минеральной воды «Лета» на полтора литра. Хлеб бородинский, двести двадцать пять граммов. Сыр весовой, «Ламберт», двести граммов. Две луковицы. Всё.

— Почему сумка в камере?

— Он с нею шел из магазина, с сумкой. С ней и взяли. Изымать не стали, не было указания. Потому и оставили сумку задержанному.

— Какие вам нужны указания, Хризантемов? Известно же — все вещи, бывшие при задержании, изымаются под запись. А если бы у него в сумке нож был, спички или пистолет?

— Не было, мы проверили.

— Это на словах не было, а слова к делу не пришьёшь. Ладно. Ваши действия?

— Первое: завершить допрос доставленных и развести по домам, согласно вашего приказа. Второе — предпринять меры по поиску Леонида Свиридова, а именно: просмотреть материал видеокамер наблюдения. Организовать проверку всех помещений, начиная с минут третьего этажа, при отсутствии результата проверить прилегающие территории с привлечением служебно-розыскных собак.

— Где ты служебно-розыскных собак возьмешь?

— Можно в полиции. Взаимообразно. У меня там…

— Ладно, организуешь. Если придется. Но лучше бы ты его нашел сейчас. Немедленно. В какой, говоришь, он камере был? С нее и начни, — и, не слушая далее Хризантемова, генерал разорвал связь.

Хризантемова он не любил по трём причинам. Подозревал, то подсиживает, это раз. Знал наверное, что дурак, это два. И чудилось ему, что Хризантемов из поповичей — это три. Каждый из пунктов был неубедительным. С чего это он решил, что Хризантемов из поповичей? А хоть бы и из поповичей, ему-то что? Тож и насчет дурака. Какой же он дурак, если полковник? А что строит из себя туповатого служаку, так правильно делает. Он и сам перед старшим по чину не прочь прикинуться туповатым служакой. А что подсиживает — плох тот полковник, который не мечтает стать генералом. На то и полковники, чтобы генералы не дремали.

Такими обыденными мыслями он пытался вытеснить тревогу о домашних, понимая, что активные действия для него недоступны. Где он, а где Прага. Все надежды на спокойную и безопасную Европу, похоже, шли прахом.

* * *

И во сне Леонид чувствовал, что пьян. Этому приему его научил Петька Беневоленский, с которым они делили комнату в аспирантском общежитии. Представь, говорил Петька, что ты жуешь лимон. Сочный такой лимон. Представил? И как, рот полон слюны? Правильно. Организм реагирует слюневыделением уже не на лимон, а на саму мысль о лимоне. Тож и с водкой. Опыт есть, организм с водкой знаком, и если его, организм, убедить, что ты выпил, он отреагирует на внушение реальным опьянением. Ибо опьянение не только химия, опьянение, прежде всего, это состояние высшей нервной деятельности. Бывают, люди пьют, не пьянея, а бывает — не пьют, а пьянеют. Помнишь чудо превращения воды в вино? Вот оно то самое и есть.

Петька теперь штатный профессор в Австралии. Пять лет был нештатным, а теперь штатный. Почти пожизненный. Они изредка обмениваются приветствиями, но год от года реже. Разная жизнь, разные интересы, даже полушария, и то разные. И звезды другие. Южный Крест над головой, а не Большая Медведица.

Он встал, понимая, что спит, что видит сон. В голове шумело, ноги держали плохо. Опёрся о стены. Хоть и тьма кругом была непроглядная, но он как-то видел. Не в зелёном свете, как в приборах ночного видения, а в тёмно-красном, спелой вишни, который он застал в детстве: отец занимался фотографией, снимал на плёнку и сам печатал карточки, укрывшись в ванной, при свете вишнёвого фонаря.

Стены бетонные. Штукатурки нет. Не положено. На бетоне едва заметные отметинки, сделанные, верно, монетками. Копейками, пятаками, а то и полтинниками. «Валерий Яковлев, 17 июня 39». «Глеб Рощин, 30 августа 1940 года. Прощайте» — и так снизу почти до самого потолка, который, как теперь видел Леонид, находился в трех с половиною метрах от пола. И да, там, наверху, три отверстия. Для вентиляции. И на полу отверстие, верно, для нечистот. Ладно, на высоте в полметра — некто встал на четвереньки, да и нацарапал «Помните Алёну Маркушину, 28.02.1950». А как писали на высоте три метра? Да ведь сон, сон, спохватился Леонид, а во сне всякое бывает.

Глаза привыкли к вишнёвому свету, и он заметил, что видит не только надписи, но и сквозь них. Дальше и дальше. Как трёхмерный макет строения. В натуральную величину. Справа и слева, вперед и назад, вверх и вниз тянулись стены, коридоры, камеры. Вверху он разглядел актовый зал, или что-то вроде того. А внизу, глубоко внизу…

Он машинально шагнул вперед, натолкнулся на стену, но стена оказалась вроде портьеры — скользнула по лицу, да и пропустила. Странное чувство, даже для сна. Он двигался сквозь стены из камеры в камеру, и подыскивал объяснение. Четвертое пространственное измерение. Или пятое. Двумерное препятствие вроде линии на бумаге для трёхмерного муравья не помеха. Он ее преодолеет в третьем измерении, попросту перешагнёт. Равно и стенка закупоренной банки, трехмерное препятствие, не препятствие для муравья четырехмерного, он эту стенку перешагнет в четвертом измерении.

Следовательно, он четырёхмерный муравей? Нет, он четырёхмерный человек. А четвёртое измерение — это сон.

Подобное объяснение придало ему уверенности, Леонид не любил совсем уж нелепых снов. Пусть объяснение сшито на призрачную нитку, но во сне нить эта казалась прочной, а что еще нужно спящему?

Во сне он спустился на последний нижний этаж. Не по лестнице, а провалился сквозь пол. Захотел — и провалился. Впрочем, не слишком быстро, а то и ушибиться можно. Сон сном, а беречься нужно.

Маленькие камеры. Ящики еще меньше. А вот камера побольше, двухсекционная. В первой секции одна стена из соснового дерева. Не тонюсенькая панелька, а сорок сантиметров соснового бруса, оббитого сантиметровой фанерой. Фанера новая, а брус старый. И в брусе — сотни пуль. Прошли навылет и застряли в деревянной обшивке. Потом, правда, перешли на спецпатроны с пониженным содержанием пороха, чтобы пуля оставалась внутри черепа, но не всегда подобные патроны были в наличии. Обходились чем придётся.

Леонид стоял перед стеной, стараясь оттянуть дальнейшее. А все ж пришлось идти в другую секцию камеры. Вроде хрущевки со смежными комнатами.

Во второй комнате не было ничего — ни следов от пуль, ни надписей. Голое помещение три на три метра. И люк в бетонном полу, метр в поперечнике, прикрытый дубовой крышкой на петлях.

Откидывать крышку Леониду не было нужды. Он и так