— Значит, даже сегодня здесь, в Японии, есть люди, готовые продать все и уйти в монастырь, совсем как в романе Бальзака, — сказала моя жена, и Асао, тщательно взвешивая каждое слово, ответил:

— Но Мариэ не собирается «уходить в монастырь», который был бы сообществом, скрепленным уставом. Мне кажется, речь идет о группе симпатизирующих друг другу людей, сплотившихся вокруг религиозного наставника. Мариэ никогда не нравилось навязывать свои идеи, и она не сообщила нам подробности, но я совершенно уверен, что она выбрала что-то, что полностью ей подходит.

— Вы способны поставить себя на место Мариэ: все трое. Ведь правда способны? Я этим просто восхищена. Вы никогда не убеждаете ее не делать то или это…

— У нас нет над ней такой власти, — ответил Асао и повернулся ко мне: — К., вы ведь в своих романах иногда любите использовать слово «патрон»? Так вот Мариэ «патронировала» нас со времен нашего студенчества. Открыла нам столько нового, как не сумел бы никто. Дала нам совсем особое образование.

— И вы тоже собираетесь вступить в коммуну? — спросила, словно бы размышляя о чем-то, жена.

— Зачем? Почему? — растерявшись от удивления, вопросами на вопрос ответил Асао. — Я ведь сказал, что Мариэ вовсе не собирается оказывать на нас религиозного влияния. И она знает, что у нас есть дела, которыми нужно заниматься здесь…

Дела действительно были. Одной из причин, приведших Асао ко мне, являлась просьба написать письмо в поддержку не столько Космической Воли, сколько самого Коса, который собирался подать заявку на получение гранта от Японского фонда. Я уже слышал о планах Коса, но спросил у Асао, уверен ли он, что Мариэ не изменила отношения к этому делу после того, что произошло в Иокогаме. Он подтвердил, что уверен: спектакль заставил ее пережить чудовищное потрясение, но она безусловно считает, что помощь Косу никак с этим не связана. И так она поступала почти во всех случаях.

Письмо от Мариэ Кураки.

Думаю, кое-что из этого вы уже слышали от Асао — знаете, что, перестав посещать занятия при католической церкви, я примкнула или вот-вот примкну к другой религиозной группе. Хотя, сказать по правде, все еще не понимаю, что значит «вера». Просто по-прежнему питаю какие-то неясные иллюзии.

Иногда мне случалось испытывать душевное волнение, близкое, как я думаю, к «вере», и связано это было с чтением стихов. Например, «Второго пришествия» Йейтса. Читая его вслух, строчка за строчкой, я чувствую, как встают дыбом волоски на внутренней коже (сомневаюсь, что вы назвали бы ее душой). Но, должно быть, это всего лишь приближение к таинственной области «веры», не сама «вера».

Зачин стихотворения — спиралью раскручивающееся время. Его движению вторит сокол, он кружит и кружит, не в состоянии услышать голос сокольничего. Понимаю, что толчок к этой метафоре — Данте, которого вы так хорошо знаете. Я говорю о схождении в пучину ада на крыльях Гериона, который:

Как сокол, что парит часами, не находя добычи и не слыша зова, (так что сокольничий вздыхает: все пропало), спускается, измученный, кругами, (а не стремительно летя стрелою), и наконец садится, мрачный, в стороне…

Мне доводилось слышать, что «Второе пришествие» перекликается и с «Путешествующим в стране духа» Блейка, и это, возможно, делает его для вас еще роднее. Наставник группы, в которую я вступила (мы называем его Маленький Папа), говорит, что стихотворение Йейтса опирается на проповедь Христа о Втором пришествии (Евангелие от Матфея) и связано с образом Зверя в Откровении. Маленький Папа будет часто упоминаться в моих письмах, но сейчас, для начала, с вашего позволения, скажу только одно: он ужасно похож на вас — настолько, что, увидев его впервые, я громко рассмеялась. У него даже голос как ваш, что, может быть, связано с идентичностью сложения. Без шуток: если б вы похудели и перестали носить очки, вас можно было бы принять за близнецов.

Но вернемся к стихотворению. Сокол, уже не способный услышать голос сокольничего, — это метафора, означающая, что человеческая цивилизация отвергла слово Христа и предсказанное в Откровении Второе пришествие совсем близко. В начале описан хаос, царящий в мире, где все распадается на части, так как первооснова утратила связующую силу, и потом строчка, от которой меня бьет озноб: «Безудержен прилив кроваво-темный, / И чистота повсюду захлебнулась»[4].

Когда мы подошли к подножию утеса, с вершины которого шагнули вниз Мусан и Митио, то увидели водные буруны, все еще мутные от их крови. Это поистине было следствие кроваво-темного прилива и захлебнувшейся невинности. В мире, где может случиться такое, все лучшее неизбежно утрачивает веру, а худшее трепещет в страстном напряженье…

Да, мы живем в такую эпоху. Мой опыт привел к тому, что я пропитана этим знанием до мозга костей. И любому, кто скажет, что личный опыт — вздор и не доказывает ничего, я хочу заявить, что единственное, чем я собираюсь заниматься вплоть до конца своих дней, — бесконечным проживанием муки, которая выпала мне на долю.

Должно быть вновь готово откровенье,

И близится Пришествие Второе.

Пришествие Второе! С этим словом

Из Мировой Души, Spiritus Mundi,

Всплывает образ: средь песков пустыни

Зверь с телом львиным, с ликом человечьим

И взором жестким и пустым, как солнце,

Влачится медленно, скребя когтями,

Под возмущенный крик песчаных соек[5].

Жуткое существо, надвигающееся на Вифлеем, изготовившееся, чтобы войти в мир… Финал тоже пронзает до самого сердца. Череда образов, ведущих от Вифлеема к младенцу и дальше — уже за пределы этой поэмы — к Мусану и Митио, окружают меня, как те тени, что кружат в пустыне…

Это стихотворение захватило меня еще раньше, чем я поселилась здесь, в Круге. (Теоретически у нас почти не должно оставаться личных вещей, но я все же держу томик Йейтса рядом со своей Библией.) Бывали дни, когда с утра и до вечера я, как в ловушке, только и слышала эхо, без конца повторявшее: «Второе Пришествие!» Возможно, именно так проявляет себя основа моей «веры». Прочие члены общины лет на десять меня моложе, и это тоже отделяет меня от них… Но Маленький Папа говорит, что мне не стоит тревожиться из-за этого.

«Второе Пришествие»! Из Мировой Души, в которой собрана вся память, накопившаяся с рождения человечества, появляется лев с человечьим ликом… Знаю, что это звучит странно, но у меня такое чувство, словно я помню эту сцену — через какие-то ощущения, через что-то, разлитое в воздухе, еще через что-то… Есть фото, на котором я снята около летнего дома моего деда в Коморо, в год, когда мне исполнилось то ли четыре, то ли пять. Я стою в рощице среди могучих горных ильмов и высоких стройных тополей, совсем неподалеку от крыльца. Дома, в семье, мы всегда называли этот снимок «пронзенная молнией фотография». На ней видно, что вся трава полегла, и, значит, дует сильный ветер. Сумрачный свет накладывает на все отпечаток серьезности. Я в белом платье с маленькими золотыми застежками на плечах, в красных туфельках «Мери Джейн», пораженная ужасом. Объектив запечатлел тот момент, когда я уже оторвала от земли ногу, чтобы бежать к фотографирующему меня дедушке. Личико сморщенное, искаженное страхом, длинные волосы развеваются на ветру. Секундой позже молния ударила в ильм у меня за спиной. Его ствол долго стоял расщепленным и почерневшим.