На секунду повисла неловкая пауза, какая бывает, когда никто из участников ужина даже не пытается ощупывать свои карманы и изображать готовность поучаствовать в расплате. В воздухе на мгновенье сверкнула Visa Gold. Старик окинул притихших гостей орлиным, хищным взором. Еды оставалось на столе много.

Виктюк уже предвкушал, как после отбытия иностранца он попросит официантов завернуть все эти суши и сашими в отдельные пакеты, как повезет их в Камергерский, тогда еще проезд Художественного театра, как закатит пир для актеров. И они будут славить свою «Татуированную розу» и драматурга Уильямса, который хоть и не доехал до Москвы, зато прислал вместо себя достойного джентльмена с золотой кредиткой. Да здравствует doggy box! Лучшее изобретение американской демократии и общепита. С ним никто не будет голодным и обиженным. Всем достанется кусочек счастья на этом празднике жизни. Что-то подобное собирался произнести Виктюк своим артистам, но сильно поддавший Ефремов захотел сказать напоследок что-то про Теннесси Уильямса, которого «русские люди любят и понимают, как никто в мире», и потребовал, чтобы Вульф переводил его спич слово в слово. И пока Виталий Яковлевич мучительно подбирал английские слова, старик-агент подозвал официанта и, ткнув пальцем в неубранный стол, коротко скомандовал: «Doggy box!»

— Я не поверил своим ушам, — вспоминал Виктюк, — зачем ему эта недоеденная еда? Что он собирался с ней делать в самолете? Неужели он собирался все это сам съесть?

Все так и произошло: прощальные рукопожатия, поцелуи в ручку-щечку с дамами, два больших кулька «на дорожку». Goodbye, my dearest! O, это было незабываемо! И doggy box’ы отправились прямиком в Шереметьево-2.

Что касается Виктюка, то он сразу после «Сакуры» поехал в Елисеевский гастроном, чтобы хоть как-то загладить свою вину перед поджидавшими его артистами.

Мораль: никогда не рассчитывайте на щедрость богатых и знаменитых. У Романа Виктюка сотни подобных историй, приключившихся с ним в разные времена. И наверняка было бы лучше, если бы он рассказал их сам. Но в своих бесчисленных интервью он этого не делает, предпочитая говорить о чем-то трансцендентном и мистическом, на что особенно падки юные создания, представляющие себе театр как некое сакральное место и совершенно не готовые к тому, что их там поджидает.

Во всяком случае, я не был готов, когда переступал порог Театра Романа Виктюка летом 1991 года, хотя мне было уже за тридцать и в театре я успел повидать много разного. Но одно дело, когда ты сидишь в зале, и другое, когда оказываешься за кулисами в непосредственной близости от всех этих разгоряченных тел, раскрашенных лиц, когда слышишь разговоры в гримерных и курилках. Тогда театр открывается тебе своей самой непарадной и непраздничной стороной. Но, так или иначе, это был Театр. Именно так — с прописной буквы.

Во главе него стоял Роман Виктюк, главный театральный ньюсмейкер эпохи перемен. Многоликий, изменчивый, лукавый, непостоянный. С этими своими театральными вскриками и картинными жестами. В пиджаках самых невероятных фасонов и расцветок. В дымчатых очках, закрывающих пол-лица. Всегда в облаке каких-то знойных, душных ароматов, по которым можно было легко догадаться, что он уже в театре. Вообще метаморфозы в облике самого Виктюка впечатляли ничуть не меньше, чем его спектакли. Тем более что я хорошо помнил разговорчивого провинциала из Львова, долго мыкавшегося без своего угла по Москве, и единственную стоящую вещь в его небогатом гардеробе — кожаный пиджак, в котором он снят на большинстве фотографий того периода.

Кстати, пиджак этот часто выступал в качестве участника отвлекающего маневра. В те годы Виктюк имел обыкновение репетировать и выпускать спектакли сразу в нескольких театрах и даже городах. Поэтому для успокоения чересчур нервной администрации он не раз оставлял свою кожанку на видном месте, а сам удирал в неизвестном направлении. Знал наверняка, что его хватятся не раньше, чем на второй-третий день. А где Виктюк? Вот его пиджак висит на спинке стула, значит, скоро вернется. Тогда не было айфонов, и с ходу определить геолокацию «летучего львовянина» было довольно сложно. Кажется, это удавалось только одной Гале Боголюбовой, завлиту «Современника». Она запасалась пачкой сигарет и, дымя как паровоз, начинала яростно накручивать диск телефона, без устали звоня по всем театрам Москвы, Киева, Ленинграда, Вильнюса, где предположительно мог режиссировать Виктюк. И если на его несчастье находила, то трубка раскалялась от потока «великого и могучего», которым Галя владеет в совершенстве.

С самого начала в Виктюке жила какая-то простодушная вера, что он всегда всех сумеет уговорить, обольстить, обмануть, очаровать. Что вся наша жизнь — сон, и никогда не стоит придавать слишком много значения словам. Что в театре все можно и ничего не стыдно, если помыслы чисты, а в сердце живет любовь…

Слушать Виктюка можно было бесконечно, как смотреть на «Умирающего лебедя» Майи Плисецкой. Казалось, еще немного — и он начнет заговаривать воду, как Алан Чумак, или гипнотизировать, как Кашпировский. Конец 1980-х — время экстрасенсов. Все хотели чуда, все жаждали откровения. Обычные люди в партикулярных костюмах и с казенной речью партаппаратчиков уже не могли повести за собой. А Виктюк мог.

У него были запал и кураж настоящего иллюзиониста, творящего свой Театр прямо у нас на глазах: без своего здания, без постоянной труппы, без всякой господдержки.

Театр на сезон, как злопыхали завистники. Театр на час, как пророчили театральные сивиллы. Но вот ведь выжил! И уже непонятно какой по счету актерский состав играет «Служанок» Жене. Мне тут случайно попались на глаза фото новой редакции спектакля. «Всё как прежде, всё та же гитара…» Позы, гримы, выражение глаз — порок и истома образца конца восьмидесятых. Наверное, так воспринималась «Адриенна Лекуврер» в день закрытия Московского Камерного театра в 1949 году. Надо сказать, что ассоциация эта отнюдь не случайна: по легенде, пути актрисы и режиссера однажды пересеклись в конце 1960-х. Произошло это историческое событие, когда Коонен позвали возглавить дипломную комиссию ГИТИСА. Именно тогда юный Рома Виктюк удостоился царственной улыбки и автографа примы Камерного театра в собственном дипломе.

Самым примечательным в спектаклях Театра Романа Виктюка остаются финальные поклоны. В них вся детскость его натуры, вся непоколебимая уверенность, что театр — это прежде всего наслаждение, и наслаждение чувственное. И загадочные пассы руками, как будто он хочет попробовать на ощупь воздух сцены, и распахнутые объятия, когда он со своими артистами бросается в последнем рывке к зрителям и замирает перед линией рампы, у самого края сцены, под счастливые аплодисменты зала. Простодушные зрители, радостно включившиеся в эту игру, могут ее длить бесконечно. «That’s not theatre, — сказал мне прибалдевший от такого приема драматург Дэвид Генри Хуан, автор пьесы „М. Баттерфляй“, — that is rock-concert!»

Конечно, кто-то обязательно поджимает губы: что за дурной тон — ставить под музыку аплодисменты себе самому! Серьезные люди так себя не ведут. Но в том-то и дело, что понятия «хороший тон» или «безупречный вкус» к Театру Виктюка совсем не подходят. Он существует по своим правилам. И вкус у него тоже свой. Very special, как говорят англичане.