Но это случится уже несколько позже. Я же застал период наивысшего успеха, когда никаким «Бакинским двориком» и не пахло. Когда каждый спектакль становился событием, когда Эрик Курмангалиев в подражание Марии Каллас мог в последний момент отменить «М. Баттерфляй», но никто не спешил сдавать билеты в надежде, что все-таки услышит когда-нибудь, как он поет сцену смерти Баттерфляй. Потому что это были те мгновения, ради которых только и стоит ходить в театр.

В начале девяностых ни у кого не было таких аншлагов и такой публики, как у Виктюка. Я помню, как заглядывал в притихший зал Театра имени Моссовета и различал в полутьме рыжий полубокс Анатолия Чубайса, и выбритый под панка затылок Эдуарда Лимонова, и седую укладку Ирины Александровны Антоновой. Помню, как сражался за стул, который хотели выдернуть из-под Аллы Демидовой, как не нашлось места для Геннадия Бортникова, который покорно простоял весь первый акт «М. Баттерфляй» со студентами ГИТИСа. В какой-то момент Театр стал чем-то вроде клуба, причем без всяких организационных усилий со стороны Виктюка или его помощников.

Вообще миф о «гей-тусовке», которая как-то особенно поддерживала Театр, на мой взгляд, был придуман недоброжелателями. Никакой такой группы поддержки, кроме разновозрастных тетенек в мохеровых кофточках, я что-то не припомню. Да и за кулисами, на мой сторонний взгляд, «порока» ни в каком виде не наблюдалось. Жизнь была тяжелая, сложная, трудовая. Спектакли сильно выматывали артистов и постановочную часть. К тому же многие старались совместительствовать, предусмотрительно оставаясь в штате в других театрах. Там казалось надежнее, чем служить у Виктюка.

Все исполнители в «Служанках» были мужчинами, как говорится, «с обременением». Жены, разводы, дети от предыдущих браков, квартирный вопрос и т. д. Но весь этот банальный бэкграунд куда-то вмиг исчезал, как только до их лиц и торсов дотрагивалась кисточка стилиста Левы Новикова, как только они надевали костюмы Аллы Коженковой и начинали произносить текст Жана Жене в переводе Елены Наумовой. Что-то менялось в их пластике, в выражении глаз, в тембре голоса. Какая-то другая жизнь, о которой они сами, может быть, и не подозревали, вдруг вспыхивала, как бикфордов шнур, чтобы, оттрепетав, незаметно угаснуть в финале под аплодисменты зала.

Потом они все разойдутся кто куда: Сергей Виноградов (Мадам) — в режиссуру, Николай Добрынин (Клер) — в сериалы, Владимир Зайцев (Соланж) — в другие антрепризы, а Леонид Лютвинский (Месье) — в бизнес. Наши пути теперь редко пересекаются.

И Романа Григорьевича я тоже вижу очень редко. А когда встречаемся, не очень понятно, о чем говорить. Впрочем, всегда можно произнести заветные слова «Doggy Box» и улыбнуться друг другу.

Еще одно имя ушедшей эпохи. Кажется, с него в русском театре началась профессия художника-стилиста. До того были только гримеры и парикмахеры — профессии незаменимые. Без них театр непредставим, но именно Лев Новиков сумел тут достичь высшей степени искусства. При этом его никогда смущало, что он «калиф на час», что человеческая кожа не идет ни в какое сравнение с холстом или мрамором, что все его многочасовые труды и усилия смываются каждый раз после спектакля водой и мылом. Но сизифов труд, похоже, был ему только в радость. Он снова брался за свои кисточки, снова «перерисовывал» лицо или, как он любил повторять, «подновлял фреску». Лёва был резким, остроумным, смешным, мудрым, щедрым, очень добрым, а под конец своей недолгой жизни — очень несчастным. Он много фотографировал и рисовал, но работ почти не осталось. Мы пытались что-то найти для этой книги, но, увы, никто не знает, где они.

Он умер 7 ноября. В день бывшего главного советского праздника, который никто уже не отмечает. И его смерть тоже никто не заметил. Некрологов не было. О том, что его не стало, я узнал месяц спустя. Последний раз я видел его в конце сентября. Случайно, из окна машины. Дорогу на Страстном бульваре перебегал шустрый небритый старичок в клетчатой кепочке и в старомодном коричневом пыльнике. И сам он был тоже какой-то серо-коричневый. Казалось, что старичок разговаривает сам с собой отрывисто и сердито. Только потом я увидел, что за ним плетется, не поспевая, маленькая пожилая женщина, таща за собой сумку на колесиках. И весь его сердитый монолог предназначался ей. Машина проехала вперед еще несколько метров, пока меня не осенило: Лёва!

Да, это был Лев Новиков. Первый российский стилист, любимец Романа Виктюка и соавтор его легендарных «Служанок», «М. Баттерфляй», визажист, придумавший имиджи чуть ли не половине звезд нашей эстрады — от Лаймы Вайкуле до Кристины Орбакайте, конфидент и друг великих актрис — от Галины Улановой до Аллы Демидовой. Они доверяли ему свои лица, свои прически, свои дамские секреты. Он знал про них все. Он обожал их. Он дарил им какие-то милые пустяки, а главное — надежду, что все обойдется, что они прекрасны, что все будет хорошо.

Вмиг в памяти пронеслось: Лёва за кулисами. Хрупкий блондин, затянутый в черный бархат. Принц-парикмахер, красиво встряхивающий густой еще, бело-снежной челкой. Надменный, колкий, опасный, как ножницы, которыми он поигрывает, стоя вполоборота у зеркала. Этакий цветок зла. К нему так просто не подъедешь! У своих знаменитых клиенток он перенял манеру глядеть сквозь тебя невидящими глазами, говорить медленно и лениво, чуть растягивая слова, вести себя как звезда и ощущать себя звездой даже в жалкой грим-уборной какого-нибудь захудалого дома культуры. И эта его походка — так ходят профессиональные манекенщицы по подиуму, чуть вихляя узкими бедрами, затянутыми в супертесные джинсы от Armani. Все напоказ. Вызов всем скучным, банальным, нормальным, трусливым. Этот парень из Саратова, похоже, ничего не боялся — ни кривых усмешек, ни сплетен, ни обидных кличек, ни 76-й статьи Уголовного кодекса РФ. Господа, не забывайте, на дворе стоит зима 1988-го! Еще могут грянуть любые морозы, запреты, приказы… Но Лёве на них плевать. Он идет без шапки, придерживая у горла воротник тонкой модной замшевой курточки, как будто сошедший с картинки модного журнала, словно вокруг не грязный снег и соль Тверского бульвара, а вылизанный асфальт Фобур-Сент-Оноре. И его нежный загар, какого ни у кого в Москве не бывает, — это не пудра от Helen Rubinstein и не гэдээровская кварцевая лампа, привезенная с каких-то гастролей, а весеннее солнце Ниццы или Сан-Ремо, где он никогда не был и никогда не будет, но всё про них знает.

Откуда у него это знание? Мама — учительница литературы. Папа — военный. Саратовское художественное училище. Был я однажды в его городе. Река, церкви, драматический театр, дискотека прямо у причала. Красивый скромный провинциальный город. Но именно здесь должна висеть мемориальная доска: «Здесь родился, учился и вдохновлялся первый стилист российского гламура». Из Саратова Лёва бежал в Москву. А куда же еще? Здесь было всё: загибающиеся от нехватки импорта магазины «Березка», где еще можно было купить флакон «Diorissimo» и швейцарский шоколад «Toblerone», Хаммеровский торговый центр на Красной Пресне с японским рестораном «Сакура» и первым ночным клубом для западных фирмачей, налаженная система фарцовщиков, спекулянтов, гэбэшных проституток. Еще был спецхран Ленинской библиотеки с подшивками запретных Vogue и Paris Match; закрытые просмотры последних фильмов Лилианы Кавани и Фассбиндера в залах Госкино. Все это было, было… За какими-то железными дверьми, замурованными подъездами, свирепыми охранниками. По спецпропускам, спецномерам, в спецраспределителях. Как и весь Советский Союз, эта полулегальная индустрия люкса постепенно приходила в упадок, то и дело давая течь и сбои. Какие-то крохи перепадали и людям из обслуги, как Лёва, — кто-то привозил импортную косметику, у кого-то втридорога он покупал новые диски и джинсы, у кого-то выпрашивал новые журналы. Сам он был бесконечно щедрым. Любил красивые вещи, но еще больше — красивые жесты. Никогда ничего не копил, не коллекционировал. Раздавал всё, что ему дарили друзья. Знал всех.