Когда бы Эмма ни спрашивала его о драках, Эрвин всегда вспоминал отца и давний сырой осенний день, когда он защищал честь Шарлотты на стоянке перед «Загоном». Хотя это и был лучший день, проведенный с Уиллардом, Эрвин никому о нем не рассказывал – хотя, если на то пошло, о скверных днях, которые последовали вскоре, тоже не распространялся. Так что просто отвечал, слыша в уме слабые отзвуки отцовского голоса:

– Бабушка, в мире полно сукиных детей.

– Боже мой, Эрвин, почему ты так говоришь?

– Да потому, что это правда.

– Ну, может, тогда стоит за них помолиться, – предложила она. – От этого же вреда не будет? – В такие времена она жалела, что просила преподобного Сайкса предоставить мальчику возможность обрести путь к Богу на собственных условиях. Насколько она видела, Эрвин всегда был на грани того, чтобы свернуть в противоположном направлении.

Он закатил глаза; она так на все отвечала.

– Может, и не будет, – сказал он, – но Ленора уже за нас обоих намолилась, и что-то не вижу, чтобы это шло ей на пользу.

Они работали в одном шатре в конце ярмарки с Женщиной-Фламинго – сухощавой теткой с самым длинным носом, что Рой видел у человека.

– Она же не по-настоящему птица? – спросил его Теодор, когда они увидели ее впервые, и его обычно дерзкий голос, казалось, робко дрогнул. Его напугала странная внешность. Они уже работали с уродами, но ничего подобного еще не встречали.

– Нет, – заверил Рой. – Это только ради шоу.

– Так и думал, – сказал калека с облегчением от того, что она не настоящая. Поднял взгляд и заметил, что Рой глазеет на ее задницу, пока она идет к себе в трейлер. – Трудно сказать, какие у такой могут быть болезни, – добавил он, а его наглость быстро вернулась после того, как женщина отошла подальше. – Такие бабы – они и псину, и осла, и что угодно трах-нут за пару баксов.

Свои растрепанные густые волосы Женщина-Фламинго красила в розовый, а одевалась в бикини из ткани телесного цвета с наклеенными голубиными перьями. Она торчала на одной ноге в маленьком резиновом бассейне с грязной водой и чистила перья острым клювом – в этом, главным образом, и заключались все ее выступления. Стоящий на столике за ней граммофон наигрывал медленную и заунывную скрипичную мелодию, которая иногда доводила Женщину-Фламинго до слез, если она перебирала с лекарствами от нервов. Как и боялся Теодор, через пару месяцев Рой за ней приударил – хотя Теодор не смог застать их за срамными делами, пусть и старался. «Вот однажды высидит эта страшила яйцо, – бранил он Роя, – и ставлю доллар против пончика, что гребаный цыпленок будет точь-в-точь как ты». Иногда он переживал, иногда нет. Все зависело от того, как на тот момент он сам ладил с клоуном Блинчиком. Блинчик пришел к Теодору, чтобы выучить пару аккордов на гитаре, но потом сам стал учить калеку играть на кожаной флейте. Однажды Рой совершил ошибку и заметил кузену, что в глазах Божьих они с клоуном совершают мерзость. Теодор отложил гитару на усыпанный опилками пол и сплюнул в бумажный стаканчик какой-то бурый сок. Недавно он взял в привычку жевать табак. От этого у него болел живот, но Блинчику нравился запах изо рта.

– Черт, Рой, чья бы корова мычала, сбрендивший ты ублюдок, – огрызнулся Теодор.

– Какого хрена это значит? Я же не пидор.

– Может, и нет, зато ты точно убил свою старушку отверткой, было ведь такое? Что, забыть уже успел?

– Я не забыл, – сказал Рой.

– Ну и как ты считаешь, неужели Господь думает обо мне хуже, чем о тебе?

Рой помедлил с ответом. Если верить тому, что он прочитал в брошюре, которую однажды нашел под подушкой в ночлежке Армии спасения, если мужчина возляжет с другим мужчиной, то это почти наверняка будет равняться убийству собственной жены, но Рой сомневался, хуже это или нет. Его иногда сбивало с толку, как рассчитывается тяжесть конкретных грехов.

– Нет, вряд ли, – наконец сказал он.

– Тогда сосись и дальше со своей розововолосой вороной, пеликаном или кто она там, а к нам с Блинчиком не лезь, – Теодор вынул влажный комок табака изо рта и метнул в сторону бассейна Женщины-Фламинго. Послышался тихий плеск. – Мы хотя бы никому плохого не делаем.

На растяжке перед шатром было написано: «ПРОРОК И ИГРЕЦ». Рой озвучивал свою жуткую версию Конца света, а Теодор аккомпанировал. Вход в шатер стоил четвертак, и убедить людей, что религия может быть увлекательной, было непросто, когда всего в паре ярдов начинались развлечения поинтереснее и попроще, так что Рой придумал есть во время проповеди всяких букашек – чуть по-другому подошел к прошлому номеру с пауками. Каждые пару минут он прекращал проповедовать, доставал из старого ведра для наживки корчащегося червя, хрустящего таракана или склизкого слизня и жевал, как конфету. После этого бизнес пошел в гору. В зависимости от посещаемости они проводили четыре, а иногда и пять выступлений за вечер, каждые сорок пять минут меняясь с Женщиной-Фламинго. В конце всех выступлений Рой поспешно уходил за шатер, чтобы вернуть козявок наружу, а Теодор следовал за ним в коляске. Ожидая своей очереди, они курили и попивали из бутылки, вполуха слушая, как алкашня внутри ухает, завывает и подбивает фальшивую птицу сбросить перья.

К 1963 году они провели именно с этим цирком – «Семейными развлечениями Билли Брэдфорда» – уже почти четыре года, путешествуя из одного конца жаркого влажного Юга в другой, с ранней весны до поздней осени, на бывшем школьном автобусе, набитом трухлявым брезентом, складными стульями и металлическими шестами, всегда останавливаясь в пыльных засранных городишках, где парочка скрипучих каруселей и беззубых блохастых камышовых котов наряду с разношерстным парадом уродов считались местными за первосортный аттракцион. В хороший вечер Рой с Теодором зарабатывали двадцать – тридцать баксов. Женщине-Фламинго и клоуну Блинчику доставалась большая часть из того, что они не тратили на выпивку, жуков или хот-доги. Западная Виргиния, казалось, теперь была где-то в миллионе миль отсюда, и два беглеца не могли представить, чтобы рука закона из Коул-Крика дотянулась так далеко. Прошло почти четырнадцать лет с тех пор, как они похоронили Хелен и сбежали на юг. Братья даже не беспокоились насчет имен и перестали их менять.

На пятнадцатый день рождения Эрвина дядя Ирскелл вручил ему пистолет, завернутый в мягкую ткань, и пыльную коробку патронов.

– Это отца твоего, – сказал ему старик. – Немецкий «Люгер». Он его с войны принес. Думаю, он бы хотел, чтобы пистолет достался тебе.

Старик не видел пользы в короткоствольном оружии, так что спрятал его в коптилке под половицей сразу после того, как Уиллард уехал в Огайо. Прикасался к нему, только чтобы время от времени почистить. Увидев восторженное выражение на лице у мальчика, он порадовался, что ни разу не поддался соблазну и не продал пистолет. Они как раз доели ужин, и на подносе посреди стола остался последний кусочек жареного кролика. Ирскелл все думал, оставить его на завтрак или нет, а потом взял и принялся обгладывать косточку.