Ванечка думал: всё себе там отморозишь… что всё и где там? Ванечка не вполне понимал, но чувствовал: это что-то серьёзное, важное, как-то связанное с самым главным в его жизни предназначением. И от того, что именно мама говорила про это, было как-то особенно страшно и сладостно. Он Ванечка, его любит мама, у него есть всё и оно там, а значит, всё не впустую, всё правильно, всё идёт так, как должно. Ванечка должен беречь себя и особенно то в себе, что самое главное, и тогда всё повторится: мама, папа, пристань – всё будет вечным, а иначе прервётся, замёрзнет. Отморозится.

Потом Ванечка думал о серой реке Неве. Хотя тогда она была не серой, а синей. Она была синевой, разлитой под ноги, отражённой в земле си-Невой. Ванечка смотрел на реку и думал: это река Не-ва. Не-Ва-нечкина река, другая. Значит, где-то должна быть река Ва. Может быть, она на противоположной стороне Земли? Ванечка вспоминал школьный глобус. Что там было напротив реки Невы? Наверное, Америка. Штат Невада. Нева-да, снова Нева. Где же искать реку Ва? И какая она? Река Нева синяя и холодная. Наверное, река Ва тёплая. Может быть, даже горячая. А по цвету она жёлтая. Или голубая. Или зелёная. На берегах реки Ва растут пальмы. И темнокожие дикари на плотах и каноэ текут вместе с водой реки Ва в тихое тёплое море.

Иван Борисович всю жизнь искал реку Ва. Как и солнечный город из детского сна с девочкой-овцой. Город Солнца Ауслендер опознал в ветшающей Александрии Египетской. А реку Ва не нашёл в Египте. Он специально поехал смотреть Нил, текущий в Каире. Но Нил был просто Невой. Невой оказался Тибр. Невой была Сена. И Майн был Невой – Иван Борисович успел за последние годы увидеть все эти реки. Ауслендер не добрался разве что до жёлтой Хуанхэ, но очень надеялся на Ганг. Иван Борисович был весьма опечален, когда даже Ганг оказался Невой. У Ганга не было берегов из гранита, он тёк мутный и свободный, он нёс плоты с недогоревшими трупами, и всё же Ганг был Невой – так увидел Ауслендер.

Отпуск в Индии организовала Виктория. Она поставила в маршрут город Пури недалеко от аэропорта Бхубанешвар, забронировала отель на берегу океана, в максимальном отдалении от центра, переполненного туристами и паломниками. Заселились в номер, приняли по очереди душ и отправились смотреть пляж. Когда вышли на берег, Ауслендер сразу увидел такое, что чуть не упал в обморок от восторга. В океан впадала река Ва. Это была она, Иван сразу понял. Она была не так широка, как Нева. Но чиста и прозрачна. По ней не сплавляли трупы. Похоже, ей удалось избежать и сбросов нечистот от больших городов и фабрик. Цветом она была одновременно золотой, зелёной и синей. Она бежала не по глине, а по белому песку. Она отражала небо и солнце. Это было какое-то чудо.

Отель стоял на берегу реки Ва, на месте её впадения в океан. Местные называли её Вайтарани, что было естественно. В дельте реку можно было перейти вброд, что Иван с Викторией и делали каждый день. За рекой была зона какого-то малого народца или лесного племени, запрещённая к застройке. Пляж за рекой был совсем дикий – ни одного человека. Только песчаные крабы. А ночью над рекой Ва висела на серебряной нити луна, и в сапфировой глади воды мерцали небесные светляки. Казалось, вот-вот начнётся что-то сказочное. Может, уже началось.

Всё Ивану Ауслендеру было открыто: и город Солнца, и река Ва. Миссия выполнена. Жизнь была прекрасна, если так посмотреть. И всё же чего-то не хватило для счастья. Может быть, потому что не послушался маму, отморозил, усмехнулся Иван. И в том, что пристань заброшена, что не приходит больше маленький прогулочный катер, не смеются дети и музыка не звучит из магнитофона в кафе, – в этом виноват он, Иван Ауслендер. Чтобы дети смеялись и ели мороженое, дети должны быть. Их родить нужно. А он не родил. А теперь, может, и не успеет. Потому что отморозил себе всё. Там. И теперь он наконец понял, что это – всё. И где – там. Раньше он думал, что это гениталии. И заботился о них, думал, они главное. И вот ему сорок плюс, с гениталиями всё в порядке, даже простатита нет. А детей не получилось, потому что любовь отморожена, в сердце замёрзла любовь. А теперь уже, наверное, не успеть.

Человек живёт и умирает вместе со своим временем, – тысячи раз Иван Ауслендер читал и слышал про это. И когда, например, умирает какой-то старый советский актёр, прежде известный, а ныне полузабытый, то в некрологе пишут: со смертью Василь Василича ушла целая эпоха. И все кивают, соглашаются. Это такое общее место, пустое место. Ни о чём. Просто так принято. Это обычно, банально, даже пошло. Но только пока это не касается лично тебя. Когда это касается лично тебя, то начинает звучать иначе. Тогда ты понимаешь, что это твоё время ушло, – в прямом смысле, буквально: было твоё время, оно ушло, а значит, и тебе пора уходить, и ты уйдёшь, потому что таков закон.

Каким же было время Ауслендера и целого поколения вместе с ним? Ещё античные авторы что-то писали о деградации. Лермонтов: «Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее иль пусто, иль темно…» Ремарк придумал своё «потерянное поколение», Коупленд – «поколение Икс», Пелевин – «Generation П», но Иван Борисович даже в «П» не попал – он родился позже. Это было поколение паузы, поколение промежутка, gap, сандхья, стыковка эпох. Большей частью оно со свистом пролетело мимо кассы. Тушу медведя разделали до них те, кто пришёл к столу чуть раньше. А теперь те, кто родился чуть позже, разделывают новую жизнь. Они другие, они прошли какое-то новое форматирование. У поколения Ауслендера первый процесс форматирования был прерван ошибкой диска, а второй не мог быть успешно завершён, поскольку кластеры первого формата оказались неуничтожимы. Поколение Ауслендера поэтому получило в награду свободу, независимость и никому-не-нужность. А теперь ещё и билет на выход.

Некоторые люди переживают своё время. Некоторые живут даже несколько эпох. Про них говорят: старожилы. Но такое даётся не всем. Такое, может, не всем и нужно. Многие люди живут ровно своё время. Ауслендер подумал с горькой внутренней улыбкой о том, что он, видимо, как раз такой, правильный человек. Всю жизнь и во всём был неправильным – и надо же, сподобился стать правильным в одном. В этом. В последнем.

Ржаво скрипел колышимый ветром пустой причал. Ауслендер пошёл на автобусную остановку. Дождался автобуса и в молчаливом салоне с усталыми попутчиками покатился домой.

Поэму Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин» молодой умник Виссарион Белинский назвал «энциклопедией русской жизни». На эту тему заставляли писать сочинения, мукой мучили советских школьников литературные учителя. Однако Иван Борисович полагал, что «Евгений Онегин» – не столько энциклопедия, сколько Евангелие, Тора, и если не Коран, то Сунна, сборник хадисов русской жизни. И, как это часто бывает со святыми писаниями, не только канонические версии важны, но и все апокрифы, черновики, которые, бывает, таят в себе сокровенные истины. В черновой версии главы VII, «Путешествие Онегина», была строфа V, исключённая автором из «Путешествия…», опубликованного отдельно от поэмы в качестве X главы. Вот она:

Без этой выпущенной строфы не вполне понятна мотивация Евгения, отправляющегося в своё путешествие. А так всё становится на места. Почему Пушкин отказался печатать этот отрывок? По политическим ли мотивам? Или же просто потому, что она была слишком злой пародией на русских патриотов, среди которых наверняка были у Пушкина и друзья?