Наш последний компаньон — Энди Эванс. Мой завтрак превращается в соляную кислоту. Он скалится Мистеру Шее и садится за мной.

Мистер Шея:

— Опять грубил, Энди?

Энди Чудовище:

— Нет, сэр. Один из ваших коллег думает, что у меня проблемы с самоутверждением. Вы можете поверить в это?

Мистер Шея:

— Больше никаких разговоров.

Я снова Кролик Банни, прячущийся на открытом месте. Я сижу, как будто у меня во рту яйцо. Одно движение, одно слово — и яйцо разобьется и взорвет мир.

Мне приходят в голову по-настоящему жуткие вещи.

Когда Мистер Шея не смотрит, Энди дует мне в ухо.

Я хочу убить его.

Я ничего не могу делать, даже в классе искусства. Мистер Фримен, сам профессионал по части уставиться за окно, думает, что он знает, что не так.

— Твое воображение парализовано, — заявляет он. — Тебе необходимо путешествие.

Весь класс навостряет уши и кто-то прикручивает радио. Путешествие? Он планирует экскурсию?

— Тебе нужно посетить разум Великого, — продолжает мистер Фримен.

От вздоха класса трепещет бумага. Радио снова поет громче.

Он отталкивает в сторону мой несчастный кусок линолеума и нежно кладет чудовищную книгу.

— Пикассо. Тот, кто видел истину. Кто рисовал истину, формовал ее, вырывал из земли двумя яростными руками, — он делает паузу. — Но я увлекаюсь.

Я киваю.

— Смотри Пикассо, — командует он. — Я не могу все делать за тебя. Ты должна пойти одна, чтобы найти свою душу.

Бла, бла, ага. Рассматривать картинки, должно быть, лучше, чем смотреть, как летит снег. Я открываю книгу. У Пикассо точно был пунктик насчет голых женщин. Почему не рисовать их в одежде? Кто рассиживает даже без накинутой рубашки, перебирая струны мандолины? Почему бы не рисовать голых парней, просто для справедливости? Голые женщины — это искусство, голые парни — нет-нет, могу спорить. Вероятно, потому что большинство художников — мужчины.

Первые сюжеты мне не нравятся. Помимо всех этих голых женщин, он рисовал те голубые картины, как будто на протяжении нескольких недель избегал красного и зеленого. Он рисовал циркачей и нескольких танцоров, которые выглядели так, будто они стоят в дыму. Должно быть, они из-за него кашляли.

От следующего раздела у меня перехватывает дыхание. Он выносит меня за пределы комнаты. Он смущает, запутывает меня, в то время как одна маленькая частичка моего мозга прыгает вверх-вниз и вопит «Есть! Есть!»

Кубизм. Взгляд за пределы того, что лежит на поверхности. Переместить оба глаза и нос на одну сторону лица. Нарезать кубиками тела, и столы, и гитары, словно они — стебель сельдерея, и перегруппировать их для того, чтобы вы действительно должны были видеть их, чтобы увидеть их. Ошеломляюще. На что был похож мир для него?

Мне бы хотелось, чтобы он пришел в Мерриуэзерскую среднюю школу. Могу поспорить, мы бы с ним могли найти общий язык. Я просматриваю всю книгу и нигде не нахожу ни одного изображения дерева. Может быть, Пикассо вообще не рисовал никаких деревьев. Почему меня заклинило на какой-то дурацкой идее? Я делаю набросок кубистского дерева с ветвями из сотен узких прямоугольников. Они выглядят, как шкафчики, коробки, осколки стекла, губы, с треугольными коричневыми листьями. Я кладу набросок на стол мистера Фримена.

— Теперь ты чего-то добилась, — говорит он.

Большой палец поднят в жесте «Отлично!»

Я хорошая девочка. В течение недели я хожу на каждое занятие. Это хорошее чувство — снова знать, о чем говорят преподаватели. Мои родители получают экстренное сообщение от школьного психолога. Она не уверены, как реагировать: радоваться моему поведению или сердиться, что им приходиться радоваться такой несущественной вещи как ребенок, который каждый день ходит в школу.

Школьный психолог убеждает их, что мне нужно поощрение — жевательная игрушка или что-то вроде. Они останавливаются на одежде. Я перерастаю всю имеющуюся.

Но делать покупки с мамой? Просто пристрелите меня и избавьте от страданий. Что угодно, только не путешествие по магазинам с мамой. Она ненавидит ходить за покупками со мной. В торговом центре она шествует впереди, подбородок задран, веки дергаются, потому что я не хочу примерять практичную «стильную» одежду, которая ей нравится. Мама — скала, я — океан. Я должна надувать губы и закатывать глаза часами, пока наконец она не утомится и не рассыплется на тысячу кристалликов прибрежного песка. На это требуется много энергии. Во мне ее нет.

Само собой разумеется, что мама не собирается тащиться в огромный универмаг, чтобы выслушивать там концерт с нытьем. Когда они заявляют, что я заслужила новую одежду, они добавляют, что я должна приобрести ее в Эфферте, потому что у мамы там скидка. Я собираюсь после школы сесть на автобус и встретить ее у магазина. В некотором смысле я довольна. Проникнуть, купить, сбежать, — как будто оторвать пластырь Бэнд-Эйд.

Это выглядит хорошей идеей до тех пор, пока я не оказываюсь на остановке автобуса напротив школы, а снежная буря вспарывает страну. С учетом ветра мороз, должно быть, достигает минус двадцати, а у меня нет ни шапки, ни рукавиц. Я пытаюсь держаться спиной к ветру, но моя задняя часть леденеет. Повернуться лицом невозможно. Снег проникает под мои веки и заполняет уши. Поэтому я не слышу, как возле меня останавливается машина. Когда раздается сигнал, я едва не выпрыгиваю из своей шкуры. Это мистер Фримен.

— Подвезти?

Машина мистера Фримена шокирует меня. Это синий Вольво, безопасная шведская коробка. Мне представлялось, что он водит старый автобус Фольксваген. В машине чисто. Воображение рисовало мне художественные принадлежности, постеры и гнилые фрукты, расположенные повсюду.

Когда я сажусь в машину, в ней тихо играет классическая музыка. Я не перестаю удивляться. Он говорит, что подбросить меня в город — небольшой крюк для него. Ему было бы приятно встретиться с моей матерью. Мои глаза расширяются от ужаса.

— Может быть, нет, — говорит он.

Я смахиваю с головы тающий снег и держу руки напротив отверстия отопления. Он включает вентилятор на полную мощность.

Когда я оттаиваю, я считаю отметки с указателем пройденных миль, кося глазом в поисках интересных сбитых животных. В пригородах полно мертвых оленей. Иногда бедняки берут оленину себе на зимние припасы, но большей частью туши гниют, пока шкура не виснет ленточками поверх костей.

Мы направляемся на запад в большой город.

— Ты проделала хорошую работу с этим кубистским наброском, — говорит он.

Я не знаю, что сказать. Мы проезжаем мертвую собаку. На ней нет ошейника.

— В твоей работе я вижу значительный рост. Ты освоила больше, чем знаешь.