Офицер поднял раскрытый паспорт, чтобы сравнить мое лицо с фотографией, но не кивнул и никак не дал понять, что все в порядке. Затем он положил паспорт на стол, где я уже не могла его видеть. Рядом лежал большой блокнот с отрывными листами, на которых, скорее всего, значились имена из списка особого внимания. Я успокоилась, мое дыхание выровнялось. Похоже, я боялась зря: на самом деле стоять перед советским офицером было не так уж страшно.

В процессе подготовки к отправке в Москву, пока я работала с советским отделом в штаб-квартире, мы спрашивали у дипломатов, которые возвращались из командировок, что происходит на пограничном контроле. “Снимал ли пограничник копию вашего паспорта? Что он у вас спрашивал? Сколько времени все это заняло? Звал ли он начальника, чтобы проверить ваш паспорт?” Нам нужно было понять, каковы стандартные процедуры в аэропорту и на других советских границах, чтобы предвидеть, с какими проблемами мы можем столкнуться, тайно вывозя своих агентов из Советского Союза. Офицер не поднимал глаз, и я уже гадала, нет ли моего имени в особом списке. Но затем он быстро взглянул на меня и протянул мне паспорт. Он ничего не сказал, не улыбнулся, не узнал меня, не задал ни одного каверзного вопроса и не позвал старшего. Все прошло как по маслу. Я справилась с задачей. Мое первое пересечение границы оказалось непримечательным.

Я прошла вперед и присоединилась к толпе, собравшейся у багажной ленты. У меня с собой был один большой чемодан с теплыми вещами, которых мне должно было хватить до прибытия груза, ожидавшегося через две недели. Когда конвейер запустился, мой чемодан одним из первых выпал из люка на ленту. Все получалось как-то слишком просто, подумала я, складывая вещи на тележку и выходя сквозь большие двери в просторный зал, где стояла толпа встречающих. Я нашла мужчину с табличкой “М. Петерсон”. Он явно был американцем и назвался просто Робом. У него были довольно длинные седые волосы и такая же седая борода, но он казался моложе своей седины — пожалуй, ему, как и мне, было лишь немного за тридцать. Он встретил меня приветливо, но довольно сухо, без особой теплоты.

Забрав у меня тележку, Роб пошел к выходу, к ожидавшей нас машине, большому черному “Плимуту-Фьюри” середины семидесятых, который стоял у тротуара с незаглушенным двигателем, чтобы внутри оставалось тепло. Когда мы подошли, шофер тотчас выскочил из машины и радостно приветствовал меня по-русски. На этот раз я ответила как положено. Этот приветливый, улыбчивый шофер положил мой чемодан в багажник и открыл заднюю дверцу автомобиля. Мы с Робом устроились на заднем сиденье, и шофер быстро вывез нас из аэропорта.

Роб сказал, что работает в отделе, который занимается жилищными вопросами, предоставляет мебель, осуществляет техническое обслуживание и ремонт, а также заведует автопарком. Он спросил, впервые ли я в заграничной командировке. Я не знала, известно ли ему, что я работаю в ЦРУ. Я также не знала, какой у него ранг, но подозревала, что он стоит выше меня, поскольку он занимал пост заместителя начальника отдела. Мне также не хотелось говорить лишнего, ведь нас слушал советский шофер, а в машине наверняка были установлены жучки. ЦРУ всячески старалось не позволить Советам узнать во мне сотрудницу управления. Я могла оставаться чистой, не связываясь с коллегами по ЦРУ, которых уже разоблачили или подозрения на счет которых были довольно высоки.

Мне говорили, что все советские шоферы считают себя гонщиками. Наш надавил на газ, как только мы выехали из аэропорта, и сразу занял полосу обгона, или полосу для “Чаек”, на Ленинградском шоссе. Крайнюю левую полосу широких московских проспектов прозвали полосой для “Чаек”, потому что по ней частенько ездили блестящие черные лимузины, перевозившие по городу членов Коммунистической партии и правительственную элиту. “Чайкам” даровалось эксклюзивное право занимать левую полосу любой улицы и беспрепятственно проноситься на важные встречи. Освоившись с вождением в Москве, я стала время от времени занимать полосу для “Чаек”, чтобы объезжать пробки. Мой автомобильный номер говорил, что я американка, и это давало мне определенные преимущества, но при приближении советской правительственной машины с мигалкой я сразу уступала ей место. Мне вовсе не хотелось, чтобы однажды они проучили меня, врезавшись в мою машину из принципа. В тот первый вечер по полосе для “Чаек” мы очень быстро доехали до моей гостиницы.

Пока мы неслись по городу, я старалась не смотреть вперед, чтобы не опозориться и не закричать от страха при очередном рискованном обгоне. Явно победив в своей гонке, шофер остановил машину у гостиницы “Пекин” — Роб сказал, что там мне на несколько ночей забронировали номер. Угрюмый швейцар подошел к машине и забрал мой чемодан. Роб не стал заходить в гостиницу вместе со мной, а просто пожал мне руку и, махнув куда-то вправо, сказал, что до посольства можно дойти пешком. Дверца машины захлопнулась, и они устремились прочь. Такого приема я не ожидала. Я не получила ни приглашения на ужин, ни сухого пайка, ни рекомендаций по выбору ресторана. Ничего. Мне лишь сказали: “До свидания, Таня”.

Год спустя мы с подругой Мэри, которая также работала в посольстве, создали “Клуб М и М”, чтобы встречать незамужних женщин, прибывающих в Москву, и помогать им освоиться на новом месте. Мэри встретили точно так же, как и меня. Ее довезли до неуютной гостиницы, не пригласив на ужин и даже не попробовав скрасить ее первый вечер. Мы гордились тем, что созданный нашими силами отряд гостеприимства помог другим незамужним женщинам не столкнуться с таким же приемом.

Вслед за швейцаром я вошла в вестибюль гостиницы, одинокая и усомнившаяся в своем желании работать в Москве. Вестибюль гостиницы “Пекин” казался старым и был убого декорирован. На стенах висели большие картины в рамах, в отдалении стояло несколько кресел, но нигде я не увидела ничего китайского. Этническим был лишь китайский ресторан, располагавшийся сбоку от вестибюля, но я не могла ручаться за его аутентичность. Мне казалось странным оказаться в Москве в гостинице “Пекин”, учитывая, в каком плачевном состоянии пребывали советско-китайские отношения в середине семидесятых.

Меня без проблем зарегистрировали, после чего я, изнывая от усталости, направилась к единственному лифту, с трудом оторвав от пола свой чемодан. Привыкшая к западным лифтам самостоятельного пользования, я удивилась, увидев внутри мужчину с пустым взглядом, который вручную закрыл дверь и поднял рычаг до отказа наверх. Мне вспомнился нью-йоркский универмаг “Альтманс”, который я посещала в детстве, в пятидесятых годах. Там в роскошном лифте чудесно пахло духами, а одетый в безупречно подогнанную форму лифтер с удовольствием расписывал, какие сокровища таятся на каждом этаже универмага. Но я была не в “Альтмансе”. Пахло тушеной капустой. Равнодушный лифтер мягко остановил лифт на моем этаже, который он каким-то образом узнал сам, хотя я его не называла. Я решила, что меня поселили на этаж для иностранцев. Я поблагодарила лифтера по-русски, сказав “спасибо”, но не получила ответа.

Выйдя из лифта, я оказалась в небольшом фойе, где за деревянным столом сидела пожилая женщина. Она именовалась дежурной по этажу и контролировала все, что происходило на вверенной ей территории. У нее хранились ключи, к каждому из которых был приделан огромный брелок, чтобы у гостей не возникало желания выносить их за пределы гостиницы. Распоряжаясь ключами, дежурная по этажу всегда знала, в номерах ли гости, но я подозревала, что эта информация использовалась не для того, чтобы обеспечивать уборку.