Подьячий Михайлов действительно не знал, кем был иноземец, вдобавок имени своего тот ни разу не называл, и потому его ответ звучал вполне искренне. По тону дьяк наверняка понял, что, похоже, Первой говорит правду, и потому задал второй, уже наводящий вопрос:

– Получается, ты не знаешь, с кем в кабаке у Мясницких ворот пиво пил?

– В каком кабаке?.. – еле слышно пролепетал подьячий.

– Ты что, мил человек, никак запамятовал? – усмехнулся дьяк. – А у нас, промежду прочим, и видок[54] есть.

Первой, отчего-то вспомнив сидевших тогда поодаль не совсем обычных игроков в зернь, обмер от страха. По всему выходило, вальяжно сидевший перед ним дьяк, не иначе как через своих соглядатаев сумел прознать то, что он, Первой Михайлов, хотел за всякую цену утаить, и теперь, уяснив это, подьячий с перепугу потерял дар речи.

– Молчишь?.. Ну, молчи, молчи… – покачал головой дьяк и вдруг оживился: – А может, скажешь, что у тебя за дела с неким подьячим Разрядного приказу Матвейкой Реутовым, что у тебя на подворье был?.

– Да нет никаких дел, нет, – залопотал Первой. – Он просто так заходил…

– А с какого-такого дива твой приятель от стрельцов чкурнул так? – даже как-то ласково спросил дьяк, но ответить арестант не успел.

Неожиданно входная дверь со скрипом открылась, и в подвал вошёл стрелецкий пятидесятник. Он задержался было, приноравливаясь к неровному свету факелов, а потом шагнул к столу и выложил перед дьяком небольшой свиток.

– Вот, как приказано стрельцов опросил, а по розыску беглец тот, судя по всему, не иначе как в литовское порубежье уйти ладит.

– Добро, – дьяк развернул свиток и принялся негромко читать вслух: – «А тот подьячий Матвейка Реутов сам ростом невелик, коренаст, глаза карие, волосы-голова русы, борода светло-руса, круглая, невелика; платья на нём: кафтан со шнурами, штаны суконные, красные…»

Дьяк прервал чтение и обратился к Первою:

– А ты аль добавить чего хочешь?.. Потому как быстрей беглеца словим, то и с тобой ясно будет.

– Так не помню я, он же только пришёл, а зачем – мне неведомо… – принялся повторять Первой, но тут дьяк резко махнул рукой.

По этому знаку кат нажал ногой на привязанное к ступням бревно. Руки с хрустом вывернулись из суставов. Первой закричал от резкой боли и обвис на дыбе.

– Вот теперь и поговорим… – как-то буднично сказал дьяк, вылез из-за стола, сделал пару шагов и остановился рядом с висевшим на дыбе подьячим. – Ну?..

– Вспомнил! Ей-богу, вспомнил, – зашёлся от страха Первой и пробормотал: – Сапоги на нём были телятенные, литовские, прямые, ещё и скобы серебряны…

Кивнув писцу, чтоб записал, дьяк вернулся на своё место и вздохнул:

– А теперь, Первой Михайлов, говори толком, что за дела у тебя с Матвейкой, о чём в кабаке с иноземцем толковал и что вы с ним такое удумали?

Стоявший сзади кат тут же опять нажал ногой бревно. Первой заорал от боли, а когда вдруг ощутил жар поднесённых к спине раскалённых щипцов, то, чтоб хоть как-то отдалить неизбежное, заговорил торопливо и сбивчиво:

– Немец, что в кабаке, хотел Большой Чертёж увидеть, а Матвей сказал, достать может, только чтоб денег больше…

– А потом что, в Литву дёру дать собирались? – угрожающе спросил дьяк.

– Да… – еле слышно подтвердил Первой.

Теперь кат уже сам поднёс пышущие жаром щипцы прямо к лицу Первоя, и бедолага только жалобно взвизгнул:

– Не надо!..

Кат поглядел на дьяка, но тот отрицательно покачал головой.

– Погодим малость, чего зазря калечить… Ещё окочурится ненароком. Но ежели он нам чего соврал, то тогда щипцов отведает.

Кат с ухмылкой помахал сыпавшими горячие искры кончиками щипцов перед носом Первоя, и изломанный дыбой подьячий истошно завопил:

– Всё сказал!.. Всю правду сказал!!

– Ну ежели так, то ладненько… – И дьяк стал не спеша скручивать лежавший перед ним свиток…

* * *

Воеводе Епанчину было на удивление хорошо, потому что снился ему необычный, красочно-радостный сон. Будто он сам, молодой и полный сил воин, лежит на цветистом ковре луговых трав, а перед ним почему-то расстилается синяя-синяя водная гладь, за которой отчётливо виден поросший зелёными деревьями берег. Там как-то вразброс стоят хаты под жёлтыми соломенными крышами, а за ними на холме высится дом с белыми колоннами у входа.

Епанчин отчего-то был убеждён, что это панский дом, где его ждут. Надо только как-то одолеть широко раскинувшуюся перед ним ярко-синюю водную гладь, чтобы попасть к этому дому. Он даже вроде бы принялся искать у заросшего травой берега лодку, но заманчивое видение вдруг исчезло. Теперь воевода ощутил под щекой пахнущий тёплой сыростью деревянный полок и, поняв наконец, что всё это ему просто снилось, поднял голову.

Из отступающей сонной мути проступили мокрые брёвна стены, под которой стояла бочка, полная холодной воды. То, что там вода холодная, воевода знал и сейчас, глядя на пляшущие вокруг отсветы пламени, окончательно понял, что он, голый и умиротворённый, лежит у себя в бане.

Всё было, как всегда. Только сегодня на банной лавке, стоявшей против полка, сидела нагая Злата и, подняв руки, закручивала в тугой жгут длинные золотистые волосы. Заметив, что воевода проснулся, она медленно встала, томно потянулась и, зачерпнув полный ковш из стоявшего на лавке рядом с ней жбана, плеснула квасом на разогретую донельзя каменку.

Плотно-тугие клубы квасного пара окутали всё, и Епанчин, ощутив, как горячая волна охватывает тело, стряхивая с волос и бороды водяные капли, замотал головой от удовольствия. Тем временем Злата взяла берёзовый веник и принялась умело парить разомлевшего воеводу.

Сонливость, сморившая Епанчина, прошла, и он начал вспоминать, как всё было. Тогда, после разговора у скобяной лавки Фрола воевода не особо поверил Злате. Мало ли что она может говорить. И потому, увидав девушку, ждущую его возле бани, он поначалу опешил.

Не зная, как поступить, воевода вошёл в баню и, только услыхав за спиной звук резко повёрнутой щеколды, обернулся. Злата стояла возле порога и выжидательно смотрела на него. Епанчин перехватил всё объясняющий взгляд Златы, шагнул к девушке и, уже забыв обо всём, обнял её за плечи…

Зато сейчас, нежась под хлёсткими ударами веника, Епанчин спросил:

– Ты где это так научилась?

– Было где… – загадочно улыбнулась Злата и, отложив веник в сторону, порывисто прижалась всем телом к Епанчину…

Много позже, уже лёжа на овчинном тулупе в предбаннике, воевода бездумно смотрел в потолок, где тускло поблёскивали отражавшие свет пламени каменки водяные капли, и слушал лёгкое дыхание Златы. Голова девушки лежала у него на плече, её распущенные волосы золотистой волной накрыли ему грудь, и от этого Епанчин чувствовал, как по всему телу, охватывая целиком, разливается давно забытое чувство благоденствия и покоя.