имени Лемминкяйнен[41] – я не поленилась найти имя в словаре – и о том, как однажды, во время охоты на лебедя, его застиг врасплох слепой старик, который выхватил из воды ядовитую змею, и та впилась герою прямо в сердце. Затем старик скинул его тело в реку. Плывя по реке, Лемминкяйнен повстречался с новым врагом, и тот совершил новое злодеяние, разрубив Лемминкяйнена мечом на куски. Повествование изобиловало деталями, порой доходящими до абсурда подробностями, коих стало еще больше, когда смирно сидящий на табурете мужчина представил публике мать Лемминкяйнена и поведал, как она собирала по частям разрубленное тело сына исполинскими граблями с медной ручкой, шаря ими по дну реки, а потом соединяла обрубки. Жизнь вернулась к Лемминкяйнену, когда мать натерла его различными мазями, из которых наиважнейшая была изготовлена из пчелиного меда. Что-то в руках рассказчика, жестикуляция, заставило меня увидеть движения, которыми втирают мазь, движения, которые отчего-то были жизненно важными. И, тем не менее, руки мужчины приходили в движение лишь изредка, и оттого каждый мельчайший жест становился значительным. Его руки были большими и открытыми. Мне они нравились, я поймала себя на том, что хочу к ним прикасаться. К пальцам, украшенным золотой «А».

Кем он был?

Я не знала, что и думать о самой истории – заколотый и мертвецки мертвый оживающий герой, – но, несмотря на скепсис, я наслаждалась его манерой рассказывать, такой размеренной и такой теплой, музыкальной.

Может, это все равно было пение? Акцент теперь был менее заметен. А может, он говорил на норвежском с оттенками диалекта, происхождение которого мне не удалось распознать[42]. Во время выступления я не отводила от него глаз. Была в нем какая-то странная сдержанная серьезность, которая передавалась слушателям. Мне. Почти что против моей воли. Я была тронута. Хотя он до меня не дотрагивался.

Он навел меня на мысли о письме. О созидании. Обрывки этого своеобразного рассказа всплывали в памяти, когда я на следующий день, в еще большем воодушевлении, чем раньше, сидела за монитором и работала над внутрибуквенным просветом, его еще зовут «глазом», буквы «р». Когда я ребенком разглядывала дедовы книги с иероглифами, кое-что впечатляло меня особенно: запрятанные там люди. Я то и дело натыкалась на их составные части: глаз тут и рот там, а вон там нос, здесь рука, кисть, нога. Египетские знаки напоминали о предметах в дедовом переполненном шкафе-витрине. Я нисколечко не удивилась, когда однажды он мне рассказал, что иероглифы считались даром богов. Я подумала про себя, что эти знаки, должно быть, играли немалую роль в происхождении человечества. Я видела скрытые в письме части человека; они будто бы лежали и упрашивали, чтоб кто-нибудь собрал их воедино. Возможно, человек произошел из письма некоего высшего существа?

Это вполне соответствовало дедушкиному утверждению о том, что иероглифы обладают способностью создавать то, что написано. Пробуждать к жизни. Из этого следовало, что люди в некоторых ситуациях усложняли или уничтожали знаки, которые могли оказаться просто-напросто опасными. Дед усадил меня на колени и показал репродукцию надписи на могильной плите, где иероглиф «змея» был перерублен пополам. По телу пробежали мурашки – больше от восторга, чем от страха. Я представила, как вывожу иероглиф для сочетания согласных «rw», льва, и как рычащий хищник выскакивает из листочка бумаги у меня на глазах. Не хватало только карандаша и бумаги. Я ощущала восхитительно возможную власть. Тем вечером мужчина на сцене в кафе рассказал свою личную версию известной индийской легенды. Еще одну историю, сродни предыдущей: чтобы вызвать у могучего Шивы любовь – пролог к другой, более пространной, повести, на которую лишь намекнули, изящно ее сократив, – Кама пустил в него любовную стрелу. Но потревоженный в своей медитации Шива пришел в такую ярость, что направил третий глаз на Каму и испепелил того молнией. Стрела, однако, возымела свое действие, и Шива влюбился в того, в кого должен был влюбиться во имя спасения мира. За счастливый исход событий супруга Камы, богиня Рати, попросила вернуть Каме жизнь. Ей удалось растопить сердце Шивы, и Кама получил жизнь назад.

Я изучала лица других посетителей. Люди слушали. Слушала и я – хоть мой скепсис никуда не делся – иначе, чем обычно. Несмотря на то, что мужчина в черном и белом сидел и говорил, сдержанно, не переигрывая, я ясно видела все, о чем он рассказывал. Много яснее, чем если бы прочла об этом в книге. От его слов в голове вспыхивали узоры, а мысли ветвились во все стороны. Мне вспомнились те дни в детском саду, когда воспитательницы рассказывали сказки в темных атмосферных шалашах, которые мы строили из одеял. Присутствующие, и я вместе с ними, слушали, как дети. Я почувствовала себя вблизи центростремительной силы, влекущей меня за собой. Это было абсолютной противоположностью разговоров мамы с папой. Это было противоположностью стагнации.

Его глаза выхватили меня из толпы. Как он воспринял мой взгляд? Увидел ли он в нем что-то, искру, которой там не было прежде, до нашей первой встречи?

Дядя Исаак владел старым, слегка помятым «Кадиллаком» с роскошными формами – такие автомобили часто называют «детройтское барокко», – но было у него и еще кое-что, представлявшееся мне в детстве наиважнейшей частью этого тарахтящего суденышка, поскольку дядя всегда сжимал предмет в руке, когда мотор глох и он вылезал из машины; дядя смолил почти без остановки, и по такому случаю ему всегда требовалось зажечь новую сигарету. Это была зажигалка, одна из первых газовых, и ее элегантная плоская форма была родственна формам автомобиля, особенно плавникам в задней части кузова. Я могла бесконечно пожирать глазами эту наполированную до блеска штуковину. Она манила меня так же, как и другой металлический предмет: «А» из латуни.

Когда однажды в зажигалке закончился газ, дядя Исаак увидел мои глаза-блюдца, смотрящие на него с жадностью. Вместо того чтобы заправить ее, он вложил хромированный мини-Кадиллак мне в ладонь.

– Не теряй, – сказал он. – А мне как раз пора бросать курить.

Я побежала прямиком домой и спустилась в подвал, где уселась выбивать искры в темноте. Мне не нужно было ничего поджигать. Куда приятнее наблюдать, как колесико чиркает по кремню – и летят искры.

Если мне делалось грустно, я тушила свет и чиркала зажигалкой. Это всегда действовало на меня умиротворяюще. Не знаю почему.

Есть ли в мире существо могущественнее, чем девочка, которая сидит в темной комнате и дает волю своим фантазиям?

Когда он закончил, раздались аплодисменты.