Но вместо того, чтобы протянуть руку, забрать шар, вернуть его на место, Файф метнулся к двери и выскочил за порог. С улицы донёсся тихий свист, следом резко, словно лошадь явилась из ниоткуда, стукнули копыта. Щёлкнули кожаные ремешки стремян, зазвенел знакомый бубенец, и всё стихло не просто тотчас, а мгновенно, словно почудилось. И если бы не теплеющий шар в её ладонях, Хедвика решила бы, что всё приснилось и вот-вот закричит из мастерской Грегор:

– Опять всё на свете проспала, виноградная! Иди-ка погляди, пока не огранил, какой скол на камне чудной!

И она выйдет, оправляя платье, и возьмёт камень с чудно искрящимся сколом в холодные ладони…

Но всё это сказка, нет ни утра, ни Грегора, ни привычной прохлады в готовых трудиться руках. Есть алый блеск очага, синий след на полу да жар-птица в ладонях.

Она стояла ещё невесть сколько времени, без мыслей, без испуга. Душу словно паутиной обволокло.

«Так, верно, чувствуют себя сумеречные воры, когда шар отнимают… – отрешённо подумала она. – А потом паутина патиной оборачивается, и уже не сорвать, не счистить. Навек заклеймён».

Но, наконец, очнулась. Не глядя на шар, переложила его свежей мятой, обернула льняным платком, спрятала в складках платья.

Сколько удастся скрывать от Грегора? Где искать Файфа? Как вернуть шар на место, туда, где он должен в груди биться вместе с сердцем?

И как же сделать, чтобы такой шар неотделим был от человека, как заставить тех, кто может магию из самых сердец своих черпать, делиться ею, – напитать и Грозогорье, и все Семь земель, и каждого, в чьих руках колдовство добром обернётся?..

– Опять всё на свете проспишь, виноградная! Иди-ка погляди, пока не огранил, какой скол на камне чудной!

Хедвика не отозвалась, хоть и не спала с самого света. К полуночи забылась дремотным сном, едва Грегор из дворца вернулся, а как звёзды стихли, очнулась с головной болью, тело словно свинцом налито, а вчерашняя паутина крепче прежнего оплела…

Сны ей снились странные, горячие и тревожные, и звучали в них чужие слова, да только все её голосом. Кричала девушка в сером платье, бежала по лугу на вспышки костров, да ложилась на неё холодная зелёная волна… Металось в печи пламя, гудели ветры, и пальцы во сне болели, иглой исколотые. Пахло сухими травами, чабрецом и полынью… Кланялась в поле рожь, мерцал посреди реки огонь, и в груди было горячо и больно, словно часть себя отдавала, и звенели колосья, и цветы глядели из высокой травы. А потом вдруг встали каменные стены, повеяло горьким, закипела в котле вода, и полетели в неё сухие соцветия, золотое крошево, истолчённый камень…

– Виноградная! – крикнул Грегор, да так и не дождался Хедвики. Отложил лупу, выбрался из-за стола. Постучал к ней, но и на стук никто не откликнулся.

– Виноградная? Всё ли хорошо? – позвал он.

Тишина.

Приоткрыл дверь, а она стоит у окна и будто его не слышит. Смотрит в никуда, глаза беспросветные, а щёки что белила.

Не был бы мастер мастером, если бы не догадался.

Ни слова не сказал.

Каждый на сумеречную тропу по-своему и в свой час ступает. И если уготована тропа эта – не миновать.

* * *

Мелькнула неделя, от Файфа не было ни весточки, ни письма.

– А чего ты хочешь, коли он в горы отправился? – искоса глядя на неё, как бы невзначай спросил мастер. – Теперь нескоро появится.

Хедвика кивнула и незаметно проверила, на месте ли лютников шар. Всю неделю она носила его с собой, пряча в складках платья, боялась оставить и на минуту. Поначалу шар жёгся, но с каждым днём тепло утихало – а может быть, она, сама того не ведая, роднилась с чужим колдовством. К ночи шар часто вспыхивал и пёк даже сквозь плотную ткань, но всплески эти становились всё реже, а к концу недели совсем растаяли, стихли. Когда в темноте своей комнаты, зашторив окна и заперев дверь, Хедвика вынимала шар, то видела только слабое голубое свечение с серебряной искрой внутри.

Гаснет ли это его жизнь или сама магия угасает?..

Она осторожно счищала с поверхности пыль, не давая шару мутнеть, и каждый день тайком крала из чулана свежую мяту, которую за большую плату возил Грегору зеленщик с предместий Грозогорья. Оборачивала шар мятой, лишь бы сохранить его дыхание, мерцание и тихий, на грани слуха звон, какой можно было различить только в пустой комнате, не дыша. Про мяту Грегор говорил, что она задерживает свежесть, останавливает тлен и зло.

А как иначе, нежели злом, назвать это – кражу шара? Хоть и отняла не нарочно, хоть и ничего такого не желала никогда… Или…

Или… желала?

Зачем иначе в Грозогорье явилась, зачем лавку каменную искала, чтобы в подмастерья пойти? Уж не затем ли, чтобы вблизи разглядеть магию, научиться её не только из шаров синих, но и из плит каменных, из стволов древесных, из трав, из самой земли добывать? Чтобы было её много, вдоволь, поровну, чтобы мановением руки живые ягоды в колдовскую пыль превращать…

Да только нет, нет первозданной и сильнейшей магии нигде, кроме людских колдовских сердец.

Кусала губы, водила пальцем по строкам, ходила, сама не своя, а шар словно к земле манил, звал в дорогу – к хозяину тянулся. А в голове голоса, голоса – уже не только во сне, но и наяву не стихают, не вырвешься от них…

– Отпусти меня!

– Не плачь, витязь мой. От всего света охраню, сберегу, укрою.

– Прощай, путник.

– Ищи дорогу, ищи чернорец, да с корнем осторожнее будь!

– Под лесным пологом прятаться, тише воды, ниже травы быть…

– На, полегчает.

– Получай дань, отступись от земель!

Хор и круговерть, впору за голову схватиться и бежать, бежать без оглядки от шести голосов, в тёмные дали, в тишину под лесной полог, тише воды, ниже травы…

– Виноградная! Выпей! Может, маяться перестанешь, поспишь хоть часок!

– А? Что?

Кто это? Чей голос? Что с нею?

Грегор держит её под руку, суёт кружку.

– На! Пей скорее, не то с ума сойдёшь!

В кружке луг, полон трав, и веет оттуда летом, мятой, терпким базиликом, горьким шафраном…

– Пей!

Делает глоток, и утихает качка, и голоса в голове слабеют. Ещё глоток горячего, на травах настоянного отвара – и выплывает из русалочьей зелени, из алого леса тревожное лицо Грегора, и Хедвика замечает вдруг проступившие морщины да густую седину…

Последний глоток, иссяк травяной луг в кружке, и мир наконец встал на место, почти не дрожит, не дребезжит, и голоса замолкли, и даже эха не осталось. Да надолго ли?

– Спи, пока отвар действует.

Хедвика вскинулась, испуганно цепляясь за мастера:

– А если они в сон придут?