Если, конечно, допустить, что Савва задумал, а Никите открылось.

Ведь не для того кто-то задумывает, чтобы кому-то открывалось, да к тому же в самовозрастающей полноте. Хотя, так называемая полнота в бесконечном (точнее, конгениальном жизни) процессе познания (открытия) представала величиной колеблющейся, переменной. Иногда она (как масса сверхновой звезды) самовозрастала, превращаясь во все. Иногда — как масса звезды сверхстарой, а может, сверхустаревшей? — самоубывала, превращаясь в ничто. А иногда — застывала в промежуточном состоянии между «все» и «ничто», представая «нечто», точнее неизвестно чем. Никита плутал в изменчивом триединстве, как в трех соснах.

Когда он сбивчиво и косноязычно поведал об этом Савве, тот долго не мог взять в толк о чем, собственно, речь. А когда, наконец-то, взял, — удивился и рассердился.

«Сдается мне, тут… нечего понимать. Событиям назначено течь своим необъяснимым чередом, — строго ответил брат. — Все остальное — лишь оформление их во времени и пространстве, то есть, так называемая повседневная жизнь. А что есть повседневная жизнь? — И, не давая Никите открыть рта, сам ответил, мистически подтверждая цифровую логику младшего брата: — Гидра о трех — бессилие, бездействие и печаль — головах. Река общей, мы же братья, крови, не иначе, вынесла тебя на песчаную отмель, с которой тебе увиделся мираж. Видишь ли, брат, законченная, когда ни убавить и ни прибавить, картина мира — всегда мираж. Да и отмель, с которой тебе увиделся мираж, в сущности, тоже мираж. Да и сам мир — мираж. Как, впрочем, и мираж — мираж. Из этого замкнутого круга нет выхода, точнее есть, но в круг разомкнутый, который вовсе и не круг, а… неизвестно что, точнее неизвестно все. Чем быстрее ты смоешься с этой отмели, — добавил после паузы Савва, — тем тебе же будет спокойнее, ибо истины миражей не есть божественные истины, они, скорее, — негатив божественных истин. Вот почему, — закончил почти весело, — скорый и незаметный конец имиджмейкеров, политтехнологов, идеологов, а также специалистов секретных служб, как правило, предопределен. Они, видишь ли, действуют так, как будто им, точнее их заказчикам, известен некий окончательный план бытия. Они как бы бросают в живую жизнь дрожжи, от которых та закисает, превращается в брагу, а потом прогоняют эту брагу через самогонный аппарат — мираж. Странным образом, — вздохнул Савва, — во все века, какой бы конструкции ни был аппарат, из краника льется одно и тоже — кровь, слезы и… деньги».

«Пусть так, — не стал спорить Никита, — но причем здесь скорый и незаметный конец имиджмейкеров, политтехнологов, идеологов, а также специалистов секретных служб?»

«А слишком близенько стоят у аппарата, — недобро усмехнулся Савва, — слишком истово снимают пробу, не дают первачу отстояться. Смерть наступила, — произнес противным официальным голосом, — в результате употребления спирто-, в смысле, деньгосодержащей отравляющей жидкости неустановленного — хотя, почему неустановленного? — криминально-преступного происхождения».

«А если я не смоюсь с отмели?» — поинтересовался Никита, который не вполне успевал за мыслями брата, но странным образом чувствовал его фундаментальную — как если бы брат возводил здание с крыши, тогда как надо с фундамента — неправоту. Она заключалась хотя бы в том, что (Никита за минувшие после Крыма годы сделался изрядным чтецом, даже и в Библию успел сунуть нос) Господь сам частенько являлся избранным соискателям истины в виде миража. Сознание же человека вообще можно было уподобить безостановочному конвейеру по сборке миражей. Речь, таким образом, могла идти об утверждении неких общих (рамочных), по возможности основанных на добросердечии и человеколюбии, принципов непрерывного цикла, но никак не о том, что вся, сходящая с конвейера продукция — ничто. Ведь именно человеческое сознание (а следовательно, и non-stop конвейер миражей) являлись средой, равно как и исходным (расходным) материалом существования (осуществления) Божьего Промысла.

«Тогда тебя смоет»…

«Волна крови, слез и денег? — подсказал Никита. — Почему? Я ведь не имиджмейкер, не политтехнолог, не гебист»…

«Называй ее как хочешь, — холодно ответил брат, — но учти, что эта волна не только смывает, но и растворяет в себе без остатка».

«Всех подряд?» — уточнил Никита.

«Я бы сказал так: всех, кто тщится понять, что это за волна, — недовольно ответил Савва, — кто шляется по бережку, мочит ножки».

«Тогда это какая-то серная кислота, — Никите доставляло удовольствие злить брата неуместным конкретизированием вещей абстрактных и, в сущности, недоказуемых. Хотя он склонялся к тому, что недоказуемых вещей, в принципе, нет. Если, конечно, в основу системы доказательств положены универсальные (божественные) принципы добросердечия и человеколюбия. Тогда получалось, что все в мире можно не только доказать (объяснить), но и определить: хорошо это или плохо? — Стало быть, речь идет о каком-то крайне загаженном, опасном водоеме».

Савва, видимо, тоже мог все объяснить и доказать. Но в основе его системы доказательств лежали какие-то иные принципы. Какие именно, Никита не знал, но догадывался. Эти принципы рисовались воздушными замками в туманах над сернистыми водоемами; смотрели глазами Вия из многозначительного молчания власть имущих, сквозили ледяным ветерком в неистовых (адресованных отнюдь не артисту) аплодисментах.

Никита изначально отвергал эти принципы, причем особенно утверждался в их неприятии… во время посещений церкви.

…Никита никому не говорил, что время от времени наведывается по железнодорожному — через Москву-реку — мосту в крохотную церковь на Пресне. Он ходил в нее через гигантскую — как если бы строили новую египетскую пирамиду — стройку, развернувшуюся у самого их дома. Строили, однако, не пирамиду — многосложную транспортную развязку. Сначала строительство резко ушло вниз — в бездонный котлован, затем взметнулось бетонными стропилами выше дома. Ощетинившиеся арматурой конструкции истребляющими пространство челюстями уже висели над Москвой-рекой, нацеливаясь дальше — на Пресню, на тот самый уже почти растворенный в бетоне (как в серной кислоте) переулок, в конце которого цветной точечкой (а если считать по куполам, то многоточием) стояла миниатюрная церковь. Ее вроде бы не собирались сносить, но пейзаж вокруг несчастного храма революционно (перманентно) проеображался. В результате циклопической выемки и подъема грунта, церковь, некогда господствующая в пейзаже, очутилась на самом дне автомобильной развязки — у въезда в предполагаемые подземные гаражи. Вернувшиеся домой после трудов (праведных?) обеспеченные автовладельцы, таким образом, должны были стать в скором будущем основными ее прихожанами. Уже сейчас между храмом и небом намечалось по меньше мере пять бетонных горизонтов.

Неясность будущего, видимо, была причиной того, что в церкви (пока еще) служили разные (приходящие) батюшки. Однако же, в последнее свое появление там Никита узнал у одной пожилой и немного дурной прихожанки, что в церковь назначен постоянный настоятель, что он молодой и из… «новых».

«Что значит, из “новых”?» — уточнил Никита.

«Увидишь, — строго поджала губы прихожанка. Она не любила отвечать на конкретные вопросы, потому что ее ответы, как правило, были значительно шире вопросов. Как если бы у нее просили платок, а она… накрывала одеялом. Но и молчать долго она не могла: — Ездит на этом, как его… “мерседесе”! — странно развела руки и откинула голову назад, словно “мерседес” был… бочкой на тележке. — Я ему, — продолжила прихожанка, — неровен час задавишь, батюшка! Он мне, не бойся, милая, давлю только чертей и исключительно по пятницам!»