Существо (при ближайшем рассмотрении оказавшееся пожилой женщиной очень маленького роста, но может и карлицей-переростком) стремительно покинуло(а) комнату, поправив на плечах принятый за истрепанную половую тряпку оренбургский пуховый платок, успев однако недовольно зыркнуть на Никиту.

Похоже, итальяноязычная гадалка еще только осваивалась в бывшем отцовском кабинете. Большой письменный стол был воинственно (не редакционно) пуст, если не считать хрустального шара на малахитовой (а может, нефритовой) подставке. На подоконнике стояла клетка с попугаем. Попугай, впрочем, не обратил на вошедших ни малейшего внимания, поскольку был занят сухарем. Припечатав лапой к полу, он кривым клювом выщелушивал из него последнюю изюмину.

«Он полагает, — кивнул отец на попугая, — что скоро все это закончится»…

«Изюм?» — изумился Никита.

«Что такое жизнь без изюминки? — уточнил отец. И сам же с пафосом ответил: — Жизнь без изюминки есть жизнь без политической свободы, плюрализма мнений!»

Никита хотел было возразить отцу, что с таким же успехом попугай — мнимый истребитель политической свободы и плюрализма мнений — может выковыривать из сухаря (жизни?), допустим, (изюм?) коммунистического рабства, социалистической уравниловки, или даже (чем черт не шутит!) исконного российского авторитаризма, но не успел, потому что вдруг увидел собственное уменьшенное и недобро видоизмененное отражение в хрустальном шаре.

Никите не понравилось, что как-то уж слишком основательно (окончательно?) он был интегрирован в хрустальные недра шара, как если бы иной среды обитания для него уже и не предполагалось. Он отошел от стола, желая выскользнуть из шара, но шар продолжал удерживать отражение Никиты, хотя уже нечего было отражать, потому что Никита спрятался за спину отца.

На стоящего же прямо перед столом отца шар почему-то вообще не реагировал, как будто не было у него отражения. Или отец прогулял, растратил (если, конечно, допустить, что оно представляет хоть какую-то ценность) свое отражение, или же шар отражал людей по принципу: кто не успел, тот опоздал. Никите крайне не понравилось, что в шаре он… старик, точнее… предстарик — где-то между сорока пятью и пятьюдесятью. В шаре он был лысым, апоплексичным, с покатыми бабьими плечами и… определенно злоупотребляющим спиртным, причем не самого лучшего качества. На него прямо-таки махануло (из шара?) гаденьким устойчивым перегаром. И еще Никита обратил внимание, что вокруг него (пожилого) в шаре, как Луна вокруг Земли по заданной (кем?) траектории крутится цилиндрическая металлическая соринка. Никита было подумал, что это муха, но разве бывают мухи без крыльев? Глядя в шар, он вдруг понял, что жизнь быстротечна, а молодость (часть целого) еще более быстротечна, нежели жизнь (целое). И еще понял, что жизнь без (вне, после) молодости — это совсем не то, что жизнь в молодости.

Две жизни, как два встречных поезда пронеслись мимо стоящего между ними на насыпи Никиты, обдав смешанным запахом надежды и тщеты. Надежда пахла… разогретым мотором, «Earl Grey Tea», цветными глянцевыми фотографиями, духами «Chanel № 19», придушенным дезодорантом (возбуждающим) потом и определенно айвой. Тщета — высохшей мочой, несменяемым постельным бельем, истоптанными тапочками, ладаном и… подгоревшей кашей.

Никита подумал, что вероятно именно эти — случайные — запахи посетят его в смертный час. Вот только непонятно было, почему генеральная репетиция (если, конечно, это репетиция, а не, так сказать, премьера) происходит так рано?

Вроде бы ничто не угрожало Никите в бывшем отцовском кабинете.

Одного-единственного взгляда было достаточно, дабы уяснить: внутри шара пожилой Никита одинок, неприкаян и… несчастен, хотя, быть может, и не осознает собственного несчастья.

А когда, подумал Никита, человек не осознает собственного несчастья? Человек не осознает собственного несчастья, сам собой явился ответ, когда люди вокруг точно так же (или еще более) несчастны. Тогда, напротив, собственное несчастье иной раз человек воспринимает как… счастье.

С человечеством что-то случится, догадался Никита, вот только что? Неужели его заедят металлические цилиндрические мухи без крыльев?

Самое удивительное, что и одет внутри шара он был не так, как если бы отражался нормально, то есть, в чем в данный момент был.

На пожилом алкаше-Никите болталось безразмерное нищенское рубище, в руках он сжимал идиотскую с ушами как закрученные бараньи рога шапку. В России такие сейчас определенно не носили. Хотя, кто знает, какие шапки будут носить в России, когда Никита доживет до «шарового» возраста? Может быть, только такой вот рогатой шапкой можно отгонять железных мух? Может, он вообще должен радоваться (воспринимать как счастье?), что доживет до столь преклонного возраста?

Тем временем в кабинет вернулась итальяноговорящая карлица.

«Почто держишь хозяйку в сумасшедшем доме?» — сумрачно осведомилась у отца уже на русском, но несколько архаическом, как если бы в использовании языка у нее случился немалый (в век, а может и больше) перерыв.

«Видишь ли, хозяйка расстраивается от политики, — совершенно не удивился дикому вопросу отец, — смотрит телевизор и… — понизил голос, — перестает верить в Бога. Теряет контроль над потоками информации».

«И все же, взял бы ты ее домой, — покачало головой существо, — среди своих-то спокойнее, чем на людях».

«Боюсь, опять начнет пить, — покосился на Никиту отец, — да и не уверен, что свои спокойнее чужих».

Никита понял, что речь идет о матери. Откуда карлица ее знает, удивился он.

«Не удержишь», — сумрачно предрекла гадалка. Никита, правда, так и не понял кого: «хозяйку», то есть мать, или «своих», то есть его и Савву. А может, она имела в виду «чужих», то есть человечество? В сущности, она была права во всех трех случаях, то есть права абсолютно и окончательно.

Мир был неудержим.

Уместив в несколько сумок служебные отцовские пожитки — книги, рюмки, канцелярские принадлежности, несколько непочатых подарочных бутылок в картонных коробках — они двинулись к лифту.

«А ты, паренек, — произнесла карлица в спину Никите, — от написанного не отмахивайся! Не для того оно попадается на глаза, чтоб отмахиваться!».

«Откуда она знает про мать?» — поинтересовался Никита у отца уже в коридоре.

«Эти гадалки, — вздохнул отец, — любят болтать по-итальянски, делать вид, что что-то знают. А в остальном… удивительно бесполезные особы! — произнес с выстраданной убежденностью. — Никчемные прыщи на коже человечества. Но… чешутся. Не чеши, не обращай внимания. Само пройдет».

Уйдя из газеты, отец немедленно (как будто не писал об этом два года кряду) забыл про благотворные для экономики финансовые пирамиды, про добрых отечественных предпринимателей, собирающихся возродить великую Россию.

Теперь он сотрудничал даже не столько с патриотическими, сколько с какими-то социально-сюрреалистическо-эзотерическо-астрологическими изданиями, названия которых — «Третья стража», «Натальная карта», «Прогрессивный гороскоп», «Солнечная революция» — мало что говорили рядовому потребителю печатной продукции. Да и продавались эти издания не в киосках, а в определенных местах у определенных (на вид тронутых умом) людей в определенное время, допустим, с трех до семи в переходе между станциями метро «Охотный ряд» и «Театральная площадь». Может быть, именно в это время по переходу шествовала невидимая миру «Третья стража», осуществлялась в небесах «Солнечная революция», «Прогрессивный гороскоп» одерживал верх над… гороскопом реакционным?