Я поинтересовалась, где он провел ночь, однако Томас не объяснил.

Когда мы уезжали из поместья, на дороге я увидела знакомую чету молодых дикарей. Они посторонились к обочине, чтобы наша карета проехала. На тележке, которую вез мужчина, среди убогой мебели и нищенского тряпья были втиснуты двое чумазых ребятишек. Вдали горела соломенная крыша дома.

— Что случилось?

Томас повел плечами.

— Отец очищает поместье. Арендаторы приносят жалкие гроши; выгоднее разводить скот.

Проезжая мимо, я выглянула в окно кареты, ожидая увидеть гневные, дерзкие взгляды в ответ. Однако дикари отвели глаза. Я ощутила странное разочарование, словно хотела увидеть их ярость — чтобы они потрясали кулаками, кричали, бранились. Но женщина лишь натянула платок на лоб, а мужчина согнулся ниже, сдвигая с места свою тележку. На меня они даже не взглянули.

Запах Индии окутал меня, охватил теплыми объятиями, проник в ноздри, забрался во все поры. Наш корабль подплывал к порту Калькутты, и я глубоко дышала, задерживая дыхание после каждого вдоха. Запахи чеснока и табака смешивались с ароматом жасмина и духом коровьего навоза; в неподвижном горячем воздухе плыл запах перца и сандалового дерева. Когда мы сошли на берег, я улыбнулась Томасу, а он сжал мне руку. Мы ступили на причал, предвкушая приятную жизнь в Калькутте среди соотечественников; однако неожиданно выяснилось, что Томасу предстоит отправиться в Богом забытый уголок Северной Индии.

Готовясь к далекому путешествию, мы пытались увидеться с моим отчимом и мамой. После моего побега с Томасом мама возвратилась в Индию; за прошедшие с той поры два года я получила от нее лишь одно письмо. В Калькутте Томас целых полмесяца слал письма, оставлял визитки, просил что-то передать на словах. В конце концов отчим ответил, что он бы с удовольствием нас принял, но последнее слово — за моей матерью. За день до нашего отъезда она все же согласилась, чтобы мы нанесли ей визит.

В то утро я оделась с особым тщанием, в одно из платьев, что были сшиты для моего приданого.

Она приняла нас в гостиной и поздоровалась очень холодно. Я подошла, думая ее обнять, но мама выставила перед собой руку, не подпустив меня к себе.

Сердце у меня колотилось, готовое разорваться. Хотелось умолять о прощении, сжать маму в объятиях, смять ее платье, взъерошить ее безупречно уложенные волосы.

Услышав наши новости, она не потрудилась подавить усмешку.

— Это — повышение. Вы должны быть довольны. Твоему отчиму пришлось изрядно похлопотать за твоего супруга.

Я так и осела в кресле. Значит, это ее месть.

Томас проглотил вскипевший гнев, поднялся на ноги.

— Несомненно, мы перед вами в долгу, — произнес он. — Я оставлю вас на несколько минут одних.

Он вышел, и мама обратила на меня вопросительный взгляд.

Кашлянув от волнения, я нерешительно предложила:

— Быть может, мы могли бы стать друзьями?

— Давай не будем притворяться, — ответила она. — Ты пренебрегла моими желаниями себе во вред. И не получишь ни гроша ни от своего отчима, ни от меня.

Ее слова уязвили меня в самое сердце.

— Ты нарочно не хочешь меня понять.

Мама подняла отложенное рукоделие, решительно вонзила иголку в ткань.

— Тебя ждет муж.

Следующие четыре месяца мы провели, поднимаясь к верховьям Ганга на колесном пароходе. Река была три мили шириной; местами течение было настолько сильное, что оно сносило наш пароход, и тогда мы бросали якорь, а потом нас тащили на буксире. Днем пол каюты был испещрен узенькими полосками света, пробивающегося сквозь жалюзи. Ночами мы с Томасом лежали в полной истоме, липкой жаре, лениво поддразнивая друг дружку. Возможно, благодаря тому, что мы бесконечно куда-то плыли, а время как будто остановилось, я начала находить удовольствие в физической близости.

С нами вместе плыл сержант с женой-англичанкой. Эвелина была хрупкая женщина с мышиного цвета волосами и серыми глазами. Она впервые оказалась в Индии, и малейшее происшествие ее огорчало или пугало.

Однажды, когда мы пили чай, мимо проплыли остатки погребального костра. На плотике лежал почерневший труп, на одном краю уцелел кусок гирлянды из желтых цветов, над сложенными горкой благовониями курились дымки. Эвелина впала в истерику.

— Это невыносимо! — кричала она.

— Ну, Эвелина, не надо, успокойтесь, — утешала я, как могла.

Она так и не привыкла к жизни на реке. Обнаженный святой человек, ребенок-калека, дремлющий аллигатор — все приводило ее в смятение.

— Ну как они могут?! — вопрошала она, когда мимо проплывал очередной плотик с покойником.

— У них так заведено, — объясняла я. — Они считают Ганг священной рекой.

Эвелина была безутешна. Увидев нечто, оскорбляющее взор, она отворачивала голову. А для меня мало что изменилось. Я смотрела на окружающее глазами взрослой женщины, сохранив воспоминания ребенка. Приближаясь к Динапуру, где был похоронен отец, я думала о нем все чаще и чаще. Когда Томас предложил навестить его могилу, я отказалась, предпочитая воображать, будто отец лежит под бескрайними полями маков и маиса.

После Динапура мы миновали священный город Бенарес. По берегам тянулись храмы, воздух был насыщен благовониями и молитвами. У кромки воды толпились тысячи людей, до нас доносились жалобы и стенания, в самой воде у берега кишели живые и мертвые. Эвелина убежала в каюту и опустила жалюзи. Мне казалось, что мы достигли самого сердца Индии. Забрались так далеко, что, наверное, уже невозможно вернуться назад.

В Бенаресе я услышала шепот реки; она как будто говорила мне: «Прими свою судьбу».

Когда священный город остался далеко позади, река сузилась, и течение стало сильнее. Последнюю часть пути мы проделали по суше. В паланкинах мы плыли через поля стручкового перца и клещевины[8]. С детства помню, как носильщики пели на ходу, но в этот раз не звучали ни песни, ни смех. Носильщики были мрачны и тихи, а когда я смотрела на них, они отводили взгляд.

Мы прибыли в Карнал в мае, когда стояла изнуряющая влажная жара. Дом у нас был одноэтажный, из шести комнат с верандой; в нем были высокие потолки, а беленые стены — больше фута толщиной. Стоя на веранде, я видела вдалеке подножие Гималаев. Казалось, горный воздух добирается сюда, ко мне, и холодит кожу. Первым делом я купила растения, которые помнила с детства, и высадила их возле дома. Вскоре распустились первые желтые, красные, белые цветы, стремительно поползли, извиваясь, побеги. Не прошло и месяца, как цветы уже грозили оплести дом по самую крышу.

Находясь в доме, я не могла ни думать, ни дышать без того, чтобы за мной не наблюдали несколько пар глаз. Экономка, столовая прислуга, повара, поваренок, подметальщик, садовник, посыльный и горничная — все они пристально следили за каждым моим движением. Я ни на минуту не оставалась одна. Каждый из слуг имел свои собственные обязанности, и они искренне полагали, что моя роль столь же четко очерчена. Стоило мне сделать хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее ручной труд, они приходили в замешательство, как будто я совершила нечто постыдное. Если я брала лампу и переносила ее в другой угол, слуга, в чьи обязанности входило подавать на стол, чуть приметно качал головой; если утром я одевалась без посторонней помощи, горничная обижалась.