Инициаторы этой пропагандистской акции использовали — в отличие от своих противников — тактику «гласности» и старую традицию «земских» челобитных XVII века, хотя и с противоположными целями. Сотни подписей подданных разного чина придавали государственному перевороту легитимность и должны были продемонстрировать всенародную поддержку самодержавной Анны, чтобы не делать её «восшествие» излишне зависимым от той или иной группы вельмож или гвардейских офицеров.

Немедленно началась переприсяга всех служащих империи самодержавной Анне. Правда, на российских просторах полицейские порядки органично сочетались с неисполнением самых грозных указов; даже семь лет спустя ещё находились в достаточном количестве «неприсяжные люди», каковых надлежало разыскивать и сдавать в солдаты как «изменников».

Утвердившись на троне, государыня решила всем показать: неуместное «шатание», а тем паче толкование формы правления закончено. Манифестом от 4 марта 1730 года Верховный тайный совет был упразднён, но одновременно, как и просило дворянство, восстановлен Сенат в составе двадцати одного человека. На первых порах туда вошли как вчерашние «верховники» (за исключением А.Г. Долгорукова), так и их противники — И.Ю. Трубецкой, П.И. Ягужинский, С.А. Салтыков. Остались на своих местах сенаторы В.Я. Новосильцев, И.Г. Головкин, А.М. Черкасский. Вскоре ряды сенаторов пополнили генералы А.И. Шаховской, А.И. Тараканов, Г.П. Чернышёв, Г.Д. Юсупов, А.И. Ушаков, С.И. Сукин, И.Ф. Барятинский, Г.А. Урусов (очевидно, они были обязаны назначением Остерману; сохранился его доклад, где он советовал императрице повысить названных лиц в чине за «особливую службу» даже не по старшинству, несмотря на то, что многие из них допускали установление ограниченной монархии). Предупреждением сенаторам звучали слова царского манифеста от 28 февраля: «И ежели оный Сенат чрез своё ныне пред Богом принесённое обещание и прежнюю в верности нам учинённую присягу неправедно что поступят в каком государственном или партикулярном деле, и кто про то уведает, тот да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено, и виноватой жестоко будет наказан».

Манифест гласил: «…верные ж наши подданные все единогласно нас просили, дабы мы самодержавство в нашей Российской империи, как издревле наши прародители имели, восприять изволили, по которому их всенижайшему прошению мы то самодержавство восприять и соизволили». Но уже через две недели Анна и её советники спохватились — получалось, что даже законный и «природный» государь может получить (или не получить) трон и корону по воле «общенаро-дия». Новый манифест от 16 марта о предстоящем венчании Анны на царство уже не допускал и мысли о каком-либо ином источнике монаршей власти: «…От единого токмо всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют».

Манифест от 17 марта повелевал Синоду бдить, чтобы подданные «закон Божий сохраняли… и в праздники и в воскресные дни на службу Божию в церковь приходили со тщанием». Императрица напоминала архиереям о государственных обязанностях — создании школ и устройстве «нищепитательных домов»; «установленные же в нашей империи крестные ходы и благодарные моления во дни тезоименитства нашего и нашей фамилии и в прочие определённые дни» надлежало совершать с непременным участием церковных иерархов и сенаторов.

Двадцатого марта императрица после доклада Сената учредила в Москве Судный и Сыскной приказы для скорейшего решения массы судебных споров и уголовных дел и в тот же день объявила именным указом о перемене провинциальных и уездных воевод через два года, чтобы подведомственное им население меньше страдало от «великих обид и разорения» начальников. Установление чётких сроков пребывания в воеводской должности едва ли уменьшило стремление к «лакомству», но зато давало возможность правительству устраивать «перебор людишек» и держать администраторов под страхом «счёта», следствия и неназначения впредь, если в течение года на них найдутся челобитчики. Заключительным аккордом вхождения во власть стал указ от 25 марта о невзыскании с «подлых» подданных подушной подати за майскую треть года.

Первые повеления новой государыни, скорее грозные, нежели милостивые, завершал именной указ от 10 апреля, формулировавший понятие государственного преступления: «1) Ежели кто каким умышлением учнёт мыслить на наше императорское здоровье злое дело, или персону и честь нашего величества злыми и вредительными словами поносить. 2) О бунте и измене, сие разумеется: буде кто за кем подлинно уведает бунт или измену против нас или государства» (это определение оставалось неизменным до конца XVIII столетия).

Теперь можно было подумать и о себе. Указом от 2 апреля Анна Иоанновна распорядилась подтвердить запрет Петра II всем подданным охоту в окрестностях Москвы — она оставалась царской прерогативой; впрочем, и здесь была оказана милость: заповедное пространство сужено с 30 до 20 вёрст.

Последовала раздача «пряников», перемежаясь с пока умеренным применением «кнута» — начинать царствование с расправы было бы неуместно. В стихотворении «На день 25 февраля» Феофан Прокопович приветствовал императрицу по случаю уничтожения «кондиций»:

Он же предложил созвать «великое собрание всех главных чинов», духовных и светских, для учинения суда над «верховниками» и одновременно для «лучшего о том рассуждения и учреждения и других нужд». Похоже, Феофан всё же считал возможным привлечь дворянство к обсуждению важнейших задач и, таким образом, если не ограничить, то во всяком случае упорядочить самодержавное правление.

Однако его замысел был отвергнут. В манифесте от 28 февраля Анна была вынуждена признать, что избрана на престол «общим желанием и согласием всего российского народа» с последующим восприятием самодержавия по «всенижайшему прошению» подданных. Публичное опровержение официальной позиции было нежелательно, ибо сомнение в законности действий совета ставило под вопрос и легитимность её собственного «призвания». Устроить судилище над «верховниками» по делу о «коварных письмах» было невозможно, но и прощать их императрица не собиралась.

Главных героев сопротивления «верховникам» нашли награды. А.И. Остерман стал российским графом и обладателем имений в Лифляндии. Попавший под арест П.И. Ягужинский получил дом в Москве. Кравчий В.Ф. Салтыков стал действительным тайным советником, майор гвардии С.А. Салтыков — генерал-аншефом и обер-гофмейстером нового двора. Н.Ю. Трубецкой сразу скакнул из камер-юнкеров в майоры гвардии и генерал-майоры. Важную должность генерал-адъютанта императрицы накануне коронации получили С.А. Салтыков, А.И. Ушаков (он стал и подполковником Семёновского полка) и лифляндский ландрат, бывший генерал-адъютант Петра I граф Карл Густав Левенвольде (вместе с чином генерал-майора).

В чём выражались заслуги последнего, видно из мемуаров сына аннинского фельдмаршала Эрнста Миниха. Рейнгольд Левенвольде, узнав о «кондициях», «не нашёл… иного удобнейшего средства, кроме как послать своего скорохода в крестьянской одежде к нему (брату Карлу Густаву. — И.К.) с письмом в Лифляндию. Вестник, наняв сани, скоро поспел туда, так что старший граф Левенвольде успел отправиться в Митаву и приехать туда целыми сутками ранее, нежели депутаты. Он первый возвестил новоизбранной императрице о возвышении её и уведомил о том, что брат к нему писал в отношении ограничения самодержавия. При том он дал свой совет, дабы императрица на первый случай ту бумагу, которую после нетрудно разорвать, изволила подписать, уверяя, что нация не долго довольна быть может новым аристократическим правлением и что в Москве найдутся уже способы все дела в прежнее привести состояние. После сего, откланявшись, без замедления возвратился в свои деревни».