В Раю М. оживился. Почти каждый квартал в «Небесном надзирателе» или в «Райской гвардии» начали печатать его повести и романы из жизни святых и угодников. Дебютировав в Раю повестью о Даниле-затворнике, М. последовательно написал романы «Архангел над Африкой», «Вольготно жить нам в небесах» и трехтомную эпопею «Войди в свой Рай». Заблудшая душа в этой эпопее в земной жизни погрязла в пороках, но перед смертью покаялась, отмолила грехи и теперь, путешествуя по райским обителям, с ужасом вспоминала свою неправедную жизнь.

Скорее всего, именно эта эпопея и послужила положению М. в демиурги. Беседа за столом, однако, не клеилась. Возможно, это было обусловлено тем, что сам М. наливал себе из маленького кувшинчика настойку из райских яблочек, а Лютикову щедро плескал в стакан армянский коньяк из трехлитровой и оттого кажущейся бесконечной бутылки. Какие он при этом преследовал цели, Лютиков не знал, но, если говорить честно, догадывался, что захотелось зловредному старикашке М. посетившего его поэта споить и музу у него хорошенькую увести.

На все вопросы Лютикова о процессе творчества М. отвечал уклончиво и ссылался на Бога и молитвы. Этим он ужасно не понравился музе Нинель. Не любила муза, когда их тяжелая и неблагодарная работа остается в тени. Поэтому ей очень хотелось увидеть музу, которая работала с М., но той не было — или услал ее куда-то сладострастный старичок, или сама она, устав от этого зануды, взяла себе выходные.

Улучив момент, муза Нинель сердито толкнула поэта.

— Лютик, ну что ты расселся, как дома? Пора нам уже, ты на коньяк особо не налегай, я ведь не жена тебе, чтобы до дома волочь!

Все-таки волновалась она за Лютикова.

И он заторопился.

М. долго не хотел их отпускать, уже откровенно плотоядно поглядывая на музу Нинель и предлагая им спуститься в его погреба, чтобы откушать особый нектар, сделанный им собственноручно по греческому рецепту, который М. нашел в одной из древнегреческих рукописей, а заодно и сами рукописи посмотреть, ведь занятно же глянуть, как и на чем творили современники Гомера.

Муза, заметив желание Лютикова спуститься, дерзко сказала М.:

— Ваши рукописи интересны, но нам уже пора!

М. неохотно проводил их до выхода и даже попытался на правах знакомого облобызать музу Нинель в щечку, но та не далась. С Лютиковым М. попрощался суховато, но доброжелательно:

— Приятно было поговорить с перспективным и думающим человеком. Заходите, Володя, всегда буду рад вас увидеть, и музочку не забывайте, очень она украсила наше общество, прямо розой она среди нас, сухих и колючих кактусов, смотрелась! Заходите, буду рад! — И ножкой шаркнул, и ручку Нинель галантно поцеловал, только вот смотрел вслед уходящим гостям сухо и трезво, так обычно смотрят, когда донос обдумывают!

До экспериментальной обители они летели довольно долго и неровно. Сказывалось невоздержание Лютикова. Хмель сделала поэта отчаянно смелым, и уже при прощании он вдруг неловко охватил музу обеими руками и принялся целовать. Поначалу Нинель только похохатывала и уворачивалась, а когда Лютиков проявил некоторую нескромность, даже рассердилась.

Правда, потом простила.

Простившись с музой, Лютиков пришел домой в полной восторженности чувств. Эта восторженность требовала немедленного выхода, и Лютиков, даже не присаживаясь к столу, торопливо набросал в блокноте:

А потом уснул.

И снилась ему черная Бездна, уставившаяся на него миллионами разноцветных глаз. Глаза эти смотрели на него, не мигая, словно кто-то пытался задать ему мысленно вопрос, но счастливый Лютиков этого вопроса не слышал. Он засыпал, и все вокруг кружилось, все куда-то неслось, и слышно было, как из самых глубин Бездны кто-то хрипло и протяжно стонет: ур-ра-ци-орр!

А утро принесло с собой день встреч.

Прилетели поклонники и поклонницы, о которых когда-то говорила муза.

Происходящее немного напоминало встречу детей и родителей, приехавших к ним в пионерский лагерь.

Сначала безоблачную синеву неба усеяли многочисленные белые бабочки, которые при их приближении оказались обитающими в Раю душами. Любителей поэзии оказалось на удивление много, некоторые прилетели с позолоченными арфами, как оказалось — петь свои песни на стихи проживающих в экспериментальной обители поэтов.

Лютиков всегда с уважением относился к бардам, находя в них таланты, которых был лишен сам. Но то, что демонстрировали владельцы арф… С поляны он ушел в смятенных чувствах, и вовремя — как раз прилетевшие райские голуби начали доставать принесенное ими спиртное. Староста Сланский пытался навести порядок, но активистов было слишком мало, гостей, наоборот — слишком много, а потом появился херувим и принялся что-то зычно шептать старосте на ухо. Сланский махнул рукой и смирился.

После этого на поляне началось нечто, живо напомнившее Лютикову День торгового работника, на который его однажды пригласила знакомая. Было это, как припоминал Лютиков, летом, лесочков вокруг хватало, а продавцы, совершившие возлияния богу Вакху, совершенно отвязались, поэтому знакомая его, которая пробовала писать стихи и вздумавшая на природе расспросить поэта о сложностях и тайнах стихосложения, поминутно ойкала, краснела, держась обеими руками за локоть Лютиков, и Владимир Алексеевич, целомудренно пожалев ученицу, отвел ее в автобус, где они и просидели до возвращения в город. Странное дело, после этой поездки знакомая стала сторониться Лютикова, а поэтический дар у нее начисто пропал.

На этот раз Лютиков не стал искушать судьбу, хотя среди поклонниц были очень даже симпатичненькие. Но на Лютикова они поначалу внимания не обратили, а знакомиться с женщинами за свою земную жизнь поэт так и не научился. Что ему было делать на поляне, где даже уже сам староста Сланский обнимался с какой-то полной любительницей поэзии, почитающей Сланского за крупную литературную величину?

Нет, не будем врать, присутствие поклонниц волновало Лютикова, он вообще, как всякий уважающий себя поэт, был к женщинам неравнодушен. Нет, он, конечно, не смог бы, как некоторые собратья по поэтическому цеху, жениться ежегодно и каждый раз удачно. Но все-таки… Но все-таки… Была в женщинах тайна, так при жизни и не разгаданная Лютиковым.