Кто бы научил меня не расстраиваться по пустякам? Ведь это, в сущности, пустяк, а я расстраиваюсь. Мне доверяли и доверяют такие люди, до которых К. так же далеко, как далеко гусю до раввина. Но я же не могу рассказывать об этом, ты понимаешь. Вот как научиться спокойно реагировать на выпады в мой адрес? Завидую толстокожим людям. Взять хотя бы портного Осипа Давыдовича. Чтобы ни случилось, он спокоен как скала. Заказчик устроит скандал, дочь разведется с мужем, обокрадут квартиру — он всегда говорит: «ничего, ничего, все пустяки, это дело не стоит слез». Так и вижу, как на своих собственных похоронах наш Осип Давыдович приподнимается и говорит плачущим: «Все пустяки, это дело не стоит слез». Я однажды спросил у него, как мне научиться такому непоколебимому спокойствию, и услышал в ответ, что надо таким родиться. Та же история, что и с моим даром. Только мне от моего дара одни сложности, а Осипу Давыдовичу — благо.

Вот, пожаловался тебе, драгоценная моя, и чувствую, что начинаю успокаиваться. Ты, любовь моя, мое спасение и мое утешение. Уже не думаю о К. с раздражением, а снисходительно жалею его. У него нет такой милой жены, как у меня. Жену его, правда, я не видел, но дело не в этом, дорогая моя Аидочка, а в том, что другой такой, как ты, нет на всем белом свете. Ты сокровище из сокровищ и награда из наград. Какая бы ни была жена у К. (если она вообще у него есть), ей с тобой не сравниться. Даже пусть и не пробует.

У К. нет ни такой жены, как у меня, ни такого дара, как у меня, ни такой известности. Он несчастлив и потому злобствует. Известно же, что счастье располагает к добру, а несчастья заставляют злиться. Пусть себе говорит обо мне что хочет! Мне нет до этого дела. У русских есть на этот случай хорошая поговорка про собаку и ветер. Во всяком случае, дорогая моя, я постараюсь впредь так думать и, может быть, не стану так сильно расстраиваться. Впрочем, еврей и из расстройства извлечет пользу. Всякий раз, когда я узнаю о том, что К. снова высказывался в мой адрес, я придумываю новые опыты. Очень интересные опыты. В пику ему. Вот и сейчас придумал один. И хочу спросить тебя — нет ли в русской литературе какой-нибудь басни про человека, который не верит в очевидное? Что-то наподобие стишка про Шимеле-дурачка. Она бы очень мне пригодилась во время этого опыта. Спрашивал у Ирочки, но та ничего подходящего вспомнить не смогла. Лучше бы не спрашивал (надо было сообразить раньше), потому что Ирочка начала горевать о сожженной в блокаду библиотеке своего мужа и расстроилась.

Прости за грустное письмо, дорогая моя. Даже думал — стоит ли отправлять его или нет, но все же решил отправить. Ты же знаешь, что я предпочитаю доводить начатое до конца. К тому же между своими стенаниями я написал о любви к тебе, а такое письмо разорвать и выбросить уже не поднимется рука.

Начал плохо, но закончу хорошо. Дорогая моя, на фоне того, что ты у меня есть, на фоне этого огромнейшего (и совершенно незаслуженного!) счастья все мои неприятности выглядят ничтожными и не заслуживающими внимания. Тьфу на неприятности! Тьфу на плохих людей! Тьфу на К.! (он достоин отдельного плевка, не буду жадничать). У меня есть ты, любовь моя, и от этого я счастлив безмерно. Одарив меня с рождения, на середине жизни Бог послал мне другой дар, еще более уникальный, чем первый. Хвала Ему за все, что он для нас сделал!

Драгоценная моя! Непременно сохрани это письмо и показывай мне всякий раз, когда я стану сердиться по пустякам.

Целую тебя крепко, любовь моя!

Твой В.

P. S. Египетский президент (рука так и хочет написать: «Чтобы он сдох!», но я знаю, что это случится ой как нескоро) национализировал Суэцкий канал, как я и предсказывал в предыдущем письме. Об этом пишут с таким восторгом, как будто в Египте уже наступил рай[99]. Никогда там не будет ни рая, ни чего-то хорошего. Эта земля проклята на вечные времена. Но если ты покажешь письмо вместе со штемпелем на конверте К., то он скажет: «Подделка!»

В.

14 сентября 1956 года

Дорогая Аида!

Попасть в больницу в канун Йом-Кипура[100] — вот это счастье! Настоящее еврейское счастье, про которое моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память, непременно сказала бы: «При таком счастье никакого горя не надо». У нас в Гуре был один сапожник, который приходил в синагогу только в Йом-Кипур. Благочестия в нем было не больше, чем в его молотке. И надо же было такому случиться, чтобы он умер в тот момент, когда читали Кол-Нидрей[101]. На этом основании его сочли праведником из праведников и похоронили с таким почетом, которого не всякий цадик удостаивался.

Меня продержат здесь десять дней. Что ж, я не могу с этим спорить. Видимо, есть какой-то высший, непонятный мне смысл в том, чтобы я провел Йом-Кипур здесь. Ко мне относятся с большим вниманием. Поскольку здесь в реанимационном отделении нет палат, а только один большой зал, меня отгородили ширмой. Это создает некоторую иллюзию уединения. Сильно мешает шум, но с этим приходится мириться. Постоянно кого-то привозят или увозят, постоянно кого-то лечат, некоторые пациенты кричат или громко стонут. Но можно заткнуть уши ватой. Мне дали вату, мне приносят чай, как только я попрошу, только дают некрепкий, потому что крепкий вреден для сердца. Аппетита нет, но это естественно.

Пусть тебя не пугают страшные слова «реанимационное отделение», драгоценная моя! Я здесь только потому, что за мной хотят пристально наблюдать два-три дня. У меня все в порядке, я чувствую себя хорошо, настолько хорошо, насколько это возможно в моем состоянии, но мне пока что не разрешают вставать и постоянно ставят капельницы. Ужасно нудное занятие — лежать под капельницей, скажу я тебе. Но повторяю, что ничего страшного нет. Доктора скажут тебе то же самое, но ты можешь им не поверить. Поверь мне. Клянусь тебе, что конец праздника я проведу дома[102]. Кроме сердца, докторов беспокоят мои легкие, но я знаю, что и с легкими тоже все в порядке. Пусть не в полном, но более-менее все хорошо. Не волнуйся, драгоценная моя, умоляю тебя. Нет никаких поводов для волнения. Мне, в конце концов, пятьдесят семь лет (как славно мы отпраздновали мой день рождения, всегда хорошо, но в этом году особенно!), так вот, возраст у меня солидный, вдобавок то, что мне пришлось пережить, порядком потрепало мой организм. Каждый день пути из Польши в Советский Союз можно считать за год. Но не беспокойся, любимая моя, твой муж еще бодр и полон сил. Ты хочешь доказательств? Пожалуйста — смотри, какое длинное письмо пишу я и как четок мой почерк. Разве это почерк ослабленного болезнью человека?