— Ты будешь рождаться снова и снова. Если ты уверуешь искренне, то будешь стремиться к самоуничтожению.

— Если бы я желала уничтожить себя, я просто прыгнула бы в реку и утонула.

— Это тяжкий грех. Тогда ты возродишься для страданий, и твои дети будут расплачиваться за тебя всю свою жизнь.

При этих словах моя спина напряглась. Наши тела предают нас, сопротивляясь тому, чтобы мы покинули их!

— У меня нет детей, — сказала я.

— Неправда.

— Что? Неужели ты думаешь, что способен читать мое прошлое так же легко, как предсказывать будущее?

— Нет, этого я не могу, — ответил он. — Я сужу об этом по ширине твоих бедер, — он перевернул меня на спину.

Откуда он так хорошо знал меня? Откуда у совсем молодого человека столь богатый жизненный опыт? Он пугал меня, пугал.

Тем не менее я была рада, потому что невинность подразумевает определенную ответственность. Возможно, он был менее уязвим, чем я думала. Когда-нибудь я пойму, в чем тут дело. Но тогда не оставалось времени ни для расспросов, ни для проверок. Он уезжал.

У нас было еще два часа до его отъезда в столицу. Он возвращался один, ни друзья, ни слуги его не сопровождали. У него была гнедая лошадь, не чалая, как у Канецуке. Он поедет по дороге вдоль реки, так быстрее. Потом вернется обратно в дом своих родителей в Пятом районе, а я останусь еще на три дня, как и предполагала. Мне казалось неразумным менять свои планы и не хотелось, чтобы он подумал, что я его преследую.

Нельзя было ставить себя в зависимость от этого мальчика. Я едва его знала.

И все же теплилось нечто общее, что-то роднило нас, между нами возникло взаимопонимание. Каждый из нас обладал своим особым знанием, подобно тому, как у нас с Канецуке у каждого имелось свое представление о времени.

Мы провели оставшиеся два часа в молчании. Только когда он встал на колени в прощальном поклоне, сказал с присущей ему дразнящей серьезностью:

— В прошлой жизни ты, должно быть, была целомудренной женщиной.

Эти слова означали: он считает меня привлекательной. Потому что Тот, Кто понимает звуки Вселенной, награждает добродетель красотой. Я вспомнила иероглифы, которые Канецуке нацарапал на моем зеркале, как бы дразня меня тем, чем я уже больше не обладаю.

Как можно легкомысленнее я сказала:

— Но теперь я вовсе не добродетельная.

— Ты действительно такая неискренняя? — спросил он, погладив меня по щеке. — Или тебе нравится преувеличивать свои недостатки?

— Я никогда не преувеличиваю. Это моя единственная добродетель.

— Я так и думал. — Он снова поцеловал меня.

— Ты будешь заходить ко мне? — спросила я, когда он надевал плащ. Напрасно я обнаружила свою потребность в нем, повела себя неподобающим образом.

Не надо было пытаться воздействовать на него. Выражение его лица переменилось. Я увидела в нем настороженность, как и позавчера при нашей первой встрече на ступеньках храма.

— Возможно, — ответил он, — но я не слишком тебе доверяю. Ты это знаешь, не так ли?

Я ничего не ответила.

— Закрой глаза, — сказал он. Я послушалась, и он начертил у меня на лбу несколько линий.

— Что это значит? — спросила я. — Это на удачу?

— Нет, — улыбнулся он мне, — напротив. Это Куй Мей, гексаграмма взрослой незамужней женщины. Движение вперед приносит неудачу. Никакая цель не оказывается предпочтительной. Если же цель достигнута, следует отдавать себе отчет в том, что в самом начале была допущена ошибка.

— Я в полной мере осознаю свои ошибки, — сказала я.

— Я тоже. — Он поцеловал край моего рукава и вышел, закрыв за собой дверь.

Как провела я последние три дня в монастыре? Не помню. Слышала звон колоколов, звуки гонга, разговоры незнакомцев; я становилась на колени у курящихся благовониями алтарей и писала стихи на листьях аниса; гуляла по саду и наблюдала, как тает снег на покрытых красными почками веточках вишневого дерева. Но я больше не искала в лесу то место, где лежала с Канецуке, — однажды я уже предприняла подобную попытку и так и не смогла вернуть себе утраченное спокойствие. Я старалась не думать и о том серьезном юноше, который скакал в город на гнедой кобыле, о его гексаграммах, символизирующих неудачу, и о странной манере быть обходительным.

Когда я возвратилась в город, меня ожидали два письма. Одно было от Рюена. Он сообщал, что занят с утра до вечера — пишет письма под диктовку настоятеля. Он опасается за свое зрение, работая, по своему обыкновению, допоздна при тусклом свете лампы. У монастыря возникло сразу много неотложных дел: предъявлялись претензии относительно спорных земель, появились трудности со сбором десятины и налогов, обострились разногласия с другими религиозными сектами. Он тосковал по тем временам, когда проводил время в спокойных занятиях, переписывая сутры.

До него дошли кое-какие слухи. Император часто писал настоятелю монастыря, и, хотя Рюен не был допущен к их переписке, из обрывков разговоров (монахи в монастыре были не менее болтливы, чем придворные дамы во дворце) он понял, что его величество опасается, что ему придется отречься от престола. Почему? Потому что у него нет дочерей, достойных служить в Храме богини Изе, а это угроза благополучию государства.

Кто стоял за этим планом? Семья императрицы, включая министра левых. Министр тоже состоял в переписке с настоятелем, и Рюен узнал его официальную печать на письме. Не было сомнений в том, что он затеял интригу в пользу семейства Фудзивара.

А что же станет со жрицей, если император отречется? Очевидно, что наследник — ему всего одиннадцать лет — в ближайшее время не произведет на свет дочь, которая могла бы исполнять обязанности жрицы. Рюен предполагал, что в нарушение традиций на роль жрицы будет избрана какая-нибудь девочка из побочной ветви царской семьи. Приходилось ли мне видеть, спрашивал он, старшую дочь министра левых? Ей шестнадцать лет, возможно, она еще девственница и, по общему мнению, прелестна.

Да, я видела ее. Она участвовала в танцах Госечи, и Даинагон хвалила ее. А я так была захвачена своими коварными планами, что едва заметила.

Только подумать, к каким последствиям могли привести мои планы! Дочь императора опозорена, сам император низложен, восходит звезда семейства Фудзивара. (Наверняка министр левых будет назначен регентом.) Следовало ли мне гордиться или пугаться Того, что мои интриги влекли за собой столь далеко идущие последствия?

Я испугалась. Что подумает Рюен, если обнаружит, что я являлась движущей силой этой интриги? Я не могла и предположить, к чему все это приведет, но разве это снимает с меня ответственность? Что будет с Садако, которую должны были отправить в ссылку из-за моих интриг? Пока это еще только слухи, такие же неопределенные, как дым или пар, но они заставляют дрожать от ужаса.