Ульяна Михайловна просыпается от удивительного ощущения: у неё в кои-то веки ничего не болит. Встаёт по привычке осторожно, неторопливо, внимательно прислушивается к ощущениям – спина в порядке, и колени в порядке. То ли дурацкие витамины с айхерба, присоветованные невесткой, действительно помогают, то ли как в том анекдоте – если у вас с утра ничего не болит, значит, вы умерли. Вот как, оказывается, – весело думает Ульяна Михайловна, – выглядит рай. В раю у меня двухкомнатная квартира и новые тапки, точно такие же, как купила вчера. Вот интересно, в раю всегда понедельник? Смешно совпало, что именно в понедельник у меня выходной!

Ульяна Михайловна накидывает поверх пижамы старое шерстяное пальто, переведённое в ранг домашней одежды, выходит на балкон и долго-долго стоит там, глядя по сторонам, словно не всю жизнь в этом дворе прожила, а только вчера приехала. Ну или правда поверила, будто попала в рай. Такой, Сведенборговский рай, простой и понятный – всё осталось, как было, только ничего не болит. И двор, засаженный туями, вдруг стал похож на маленький парк. И явно теплее на пару градусов, чем обещали синоптики. И небо чуть-чуть голубее, чем положено в январе.

Выпив чаю, Ульяна Михайловна достаёт телефон и набирает номер Юргиты, невестки. Говорит: «Извини, дорогая, я вчера отказалась забирать Нийоле на лето, а сегодня подумала: ну я и дура! Вдвоём же в сто раз веселее. Так что поезжайте спокойно в свою Аргентину. Отлично мы с ней будем жить».

* * *

Андрюс спит; он лёг почти в половине шестого утра, это даже для него слишком поздно, зато работу закончил и отослал. Андрюсу снится, что из квартиры на втором этаже, где на самом деле – он даже во сне это помнит – живёт такая строгая тётка, похожая на директора школы, поздоровается при встрече, а кажется, что сейчас начнёт тебя распекать; так вот, Андрюсу снится, что из квартиры на втором этаже вылетел ангел, покружил над двором, хлопнул себя по лбу: «Ай я балда, опять перепутал, здесь же нельзя летать в таком виде!» – быстренько превратился в галку и полетел по своим непостижимым ангельским делам.

– Та-а-а-ак, – говорит Тася, и глаза у неё становятся большие, круглые и немножко безумные, как у кошки, которая изготовилась прыгнуть за птицей. – Такая приличная дама, а ночью одна гуляет. Это отлично она придумала. Вот молодец какая, что этой дорогой пошла!

К нам приближается женщина. Я не знаю, как правильно её описать, я пока не умею понятно людей описывать даже для самого себя; Лех говорит, потому что смотрю не на то, но я как раз смотрю на всё сразу, никак не пойму, что важней (и как один признак может быть важнее другого, этого я тоже не пойму никогда). Скажем, если одна тень женщины, та, что сейчас поярче, так вытянулась, что легла на стену стоящего в отдалении храма, а вторая, более тусклая тень такая короткая, что первая могла бы её нести под мышкой, как мяч; так вот, если такие тени у женщины, она считается высокой и молодой? И при этом не особо красивой, но модно одетой? Или наоборот? Я раньше постоянно всех спрашивал, но потом перестал, они только смеются, повторяют за Лехом: не на то ты смотришь, при чём тут тени? Тени постоянно изменяются, появляются, исчезают, это зависит не от самого человека, а от расположения уличных фонарей!

Про фонари я, кажется, понимаю, вернее, немножко помню. Законы оптики, все дела. Но всё равно, когда пытаешься описать человека, как его тени могут быть ни при чём?

Ладно, на самом деле не особенно важно, как выглядит эта женщина, главное, что она сейчас к нам идёт. То есть не специально к нам, а просто идёт по улице. А мы, так уж вышло, именно здесь сидим.

– Ой, что сейчас будет! – хихикает Тася.

– Может, ну её к лешим? И так хорошо же сидели, – хмурится Лех.

Но он, конечно, Тасе не запрещает. Лех у нас самый старший, но это не означает, будто он может что-нибудь запрещать. Тем более, Галя и Мирка довольны, они такие развлечения любят. Не говорят ни слова, но одобрительно, очень громко молчат: «У тебя лучше всех получается, давай!»

Тася поднимается из-за стола и идёт навстречу женщине, длинная тень которой уже сделалась гораздо короче, а короткая особо не выросла, зато как бы сгустилась, стала темней.

Женщина Тасю не видит; ну, из людей нас довольно мало кто видит; Лех сейчас сказал бы: «и это им повезло», – но я, если честно, не думаю, что это большое везение. По-моему, мы очень красивые. Уж точно в сто раз красивей, чем обычные люди, мы как бы льёмся и светимся, лично я бы на нас со стороны с удовольствием посмотрел.

Но когда наша Тася подходит достаточно близко, женщина явно что-то чувствует, вздрагивает, подбирается и прижимает сумку к груди. И обе тени тоже прижимают к груди свои сумки, причём короткая тёмная сразу, а бывшая длинная – с запозданием, чуть погодя. Я смотрю, как дружно они берегут свои сумки от Таси – от неизвестно чего! – и думаю, что в сумках хранятся сокровища, например, корона какого-нибудь царя с рубинами и сапфирами; на самом деле я знаю, что люди обычно не носят с собой сокровища, а царские короны – вообще никогда, но мало ли, как бывает обычно, я хочу, чтобы корона была! Не ради самой короны, она мне, как сейчас сказала бы Тася, до одного места (я уже знаю, какого, но так пока и не понял, почему вдруг именно до него). Просто мне часто хочется всякого удивительного; вообще-то, по человеческим меркам, мы сами и есть «удивительное», но это всё-таки немножко не то.

Тася подходит так близко к женщине, что наступает на её короткую тень, кладёт ей руки на плечи, и женщина начинает громко кричать. Швыряет в Тасю сумку с царской короной (да, я помню, что сокровища – выдумка, но пусть в её сумке всё-таки будет корона, хотя бы для одного-единственного меня). И тени тоже швыряют сумки, и все вместе бегут так быстро, что мне кажется, вот-вот взлетят. Бегут и на ходу подвывают; ясно, что на самом деле от ужаса, но мне больше нравится думать, что для ритма и красоты.

И тут меня внезапно (хотя вполне ожидаемо) накрывает – не представляю, как объяснить тому, кто сам не попробовал – ну, предположим, очень тяжёлое тёплое одеяло, которое легло на меня не снаружи, а как бы внутри, изнутри. Вообще для таких, как я, не бывает ни «внутри», ни «снаружи», но в этот момент «внутри» у меня всё-таки есть, и оно ощущает тяжесть, тепло, истому, лёгкую горечь, которая одновременно острое наслаждение и вполне ощутимый удар. Короче, я многих наших расспрашивал, что они чувствуют, когда рядом человек очень сильно боится, каждый описывает по-своему, но в целом выходит примерно, как я сказал.

– Ваше здоровье! – смеётся Мирка и утирает губы, словно и правда что-то пила.

Галя молча жмурится от наслаждения, а Лех недовольно кривится, он не особенно любит человеческий страх. Говорит, ему давным-давно надоело, слишком грубое удовольствие; ну, это понятно, он – Лех уже шестьсот с чем-то лет. Не представляю, как это, сколько, и что начинаешь чувствовать, если так долго быть.

Я вообще пока мало знаю, потому что я новенький, стал Эфраимом только минувшей весной. С тех пор – я, конечно, считаю восходы, а остальные смеются и делают ставки, когда мне надоест – прошло всего двести семь человеческих дней. Я поэтому такой бестолковый; ну, то есть на самом деле очень даже толковый, просто ещё не освоился. И страх мне не особенно нравится, тоже кажется грубым, как Леху, но не потому, что уже надоело, наоборот, я к нему ещё не привык, как, например, дети к пиву; сам-то я пить пиво ребёнком не пробовал, но так говорят.