Даже наедине с собой, для себя Ленц толком не мог сформулировать; но ладно, предположим, это похоже на то, как будто ты счастливо жил, внезапно умер и неожиданно оказался в аду, в который при жизни не просто не верил, а умозрительно представить не мог.

На самом деле его жизнь вовсе не была каким-то там «адом». Обычная; собственно, даже хорошая (объективно, не субъективно) жизнь. Он не был инвалидом, не прозябал в нищете, не маялся одиночеством, и что там ещё считается горькой судьбой – всё «не». Наоборот, Ленц был здоров, ещё почти молод, полон сил, хорошо зарабатывал, скажем так, не противной ему работой, легко сходился с людьми, даже женщинам нравился, правда рядом они обычно недолго выдерживали, но долго он и сам не особо хотел.

Дело было вообще не в этом. Не в житейских его обстоятельствах. А в грандиозной, неописуемой, невозможной, но данной ему в ощущениях разнице между тем, кем он был и как себя чувствовал наяву и во сне. Пересказать эти сновидения – разные, но схожие самым важным, освещением, атмосферой, ритмом дыхания и ещё чем-то неуловимым, что Ленц мысленно, для себя называл «вкусом бытия» – невозможно. Но точно так же невозможно не помнить, нельзя не сходить с ума от отчаяния, всякий раз заново, как впервые осознавая, что наяву всё не так.

В детстве он думал, все примерно такое же чувствуют, когда просыпаются, просто взрослые терпят, виду не подают, а ровесники так же горько ревут по утрам, а потом забывают или просто стесняются рассказать. Но со временем убедился, что никто ничего особо не терпит. Нечего им терпеть, кроме, разве что, недосыпа или перепадов давления, но это другое совсем. И со снами у всех по-разному: некоторым снятся кошмары, некоторым что-то приятное, но ничего такого из ряда вон выходящего, чтобы было мучительно жалко это терять. Многие вообще сразу всё забывают и не считают это проблемой, тоже мне, великое горе – не помнить дурацкие сны. В общем, уже годам к девяти Ленц точно знал, что он странный, «с приветом». И надо научиться это скрывать.

Научился, конечно. Чему тут учиться. Прикидывайся, будто просто не выспался, помалкивай и терпи, жди, пока полегчает. На самом деле не особенно долго, десять-пятнадцать минут. Потом всё нормально становится – ну, более-менее. Можно даже заставить себя позавтракать. И прожить ещё один день жизни, которая не то что прекрасна – будем честны, не особо, когда есть с чем сравнить. Но зато вполне увлекательна. Много всякого каждый день происходит. Интересная всё-таки штука – жизнь.

Это ему помогало держаться – что жить интересно. Даже в далёком дошкольном детстве, рыдая от горя и ужаса, что сон закончился и всё сразу стало не так, он всё-таки помнил, что в восемь тридцать по телевизору будут мультфильмы, бабушка обещала взять его в магазин за вокзалом, куда надо идти по особенному мосту, под которым не речка, а рельсы и поезда, отец разрешил вырезать любые картинки из старых журналов, а ещё он вчера не успел дорисовать крепость и комикс про призрака не дочитал. Ну и чем дальше, тем больше появлялось условных призраков, крепостей и железнодорожных мостов. И хороших компаний, и дел, и открытий, и приключений, и всего остального, ради чего имеет смысл терпеть этот невыносимый, тусклый, словно вот-вот погаснет, солнечный свет, тяжесть шагов, горечь каждого вдоха – всё, чего никому, хоть убейся, не объяснишь.

В общем, неважно; факт, что нормально он жил. А что по утрам так паршиво – ладно, могло быть и хуже. У некоторых вообще клиническая депрессия или круглосуточно что-то болит.

Иногда, конечно, срывался; все срываются, ничего особо ужасного в этом нет. Загулы не то чтобы действительно помогали, зато развлекали. Добавляли и приключений, и новых знакомств, и интересных проблем. Например, сегодня Ленц проснулся в гостинице, в пока неизвестном городе, довольно слабо представляя, как его сюда принесло. То есть что-то он смутно помнил – девушка, такси, самолёт, турбулентность; точно, перед посадкой так ужасно трясло, что проснулся, вот это был номер – просыпаешься всё ещё пьяный, а вокруг сплошной трясущийся самолёт… Господи боже, – с изумлением понял Ленц, – это же я вчера за какой-то незнакомой девчонкой из бара в аэропорт увязался, решил проводить. И билеты на её рейс в кассе были. И я, придурок, тут же зачем-то купил, хотя девчонка уже не знала, куда от меня деваться, это я даже тогда понимал.

Вот чем хороши подобные проблемы – реально отвлекают от ужаса пробуждения. Пяти минут ещё не прошло, а Ленц уже стоял в душе и почти улыбался. То есть скорее кривился, но всё равно зачёт.

Девчонка, конечно, сбежала подобру-поздорову. Собственно, правильно сделала, я бы сам на её месте сбежал, – не столько вспоминал, сколько логически рассуждал Ленц, обдумывая своё умеренно прискорбное положение за кружкой гостиничного кофе, примерно такого же паскудного, как из домашней машины; короче, с утра, да ещё и в похмелье – самое то.

Ладно, – говорил себе Ленц, – по крайней мере, не в канаве уснул, а в нормальной гостинице. Всё-таки у меня шикарный автопилот.

Автопилот оказался настолько шикарный, что даже купил обратный билет. Рейс сегодня, в двадцать два тридцать, к полуночи дома, вполне можно жить, – меланхолично думал Ленц.

Это была приятная меланхолия, классическая похмельная, а не как всегда по утрам. Она стала ещё приятней, когда после четвёртой по счёту попытки дозвониться на работу, Ленц наконец сообразил, что сегодня суббота, а значит ни извиняться, ни врать не придётся. Счастье, когда можно не врать.

Смешно, конечно, когда счастье выглядит именно так – суббота, похмелье, чужой незнакомый город, минус почти четыреста евро за билеты с гостиницей (впрочем, он был готов даже к худшему, когда решился проверить счёт). Но Ленц был опытным человеком и знал, что счастье не выбирают. Скажи спасибо, что хоть какое-то есть.

Сказал: «Спасибо!» Вот прямо так вслух и сказал, благо на улице никого не было. Хорошее в этом смысле время – утро выходного дня. В ответ на его «спасибо» (Ленцу было приятно так думать; на самом деле, конечно же, просто так) в просвете между обложившими небо тучами мелькнуло солнце, всего один сияющий луч. Но Ленц, как уже говорилось выше, был опытным человеком и умел брать, что дают. Он бы, если что, и без луча обошёлся, постановил бы считать ответом гудок далёкого автомобиля, прямо из-под ног вспорхнувшую чайку, дуновение тёплого ветра. Хоть что-нибудь. Потому что – Ленц об этом специально не думал, просто знал, как знал своё имя и слова родного, в младенчестве усвоенного языка – в его снах, в пространстве, которое каждую ночь ему снилось, точнее, в реальности, включающей это пространство, мир человеку отвечает всегда.

* * *

Полдня гулял в приподнятом настроении, наскоро пообедал супом в какой-то кофейне, а похмеляться не стал, потому что не любил повторяться – это скучно, пьяным я уже был вчера. Глазел по сторонам с уважительным интересом, втайне считая, что если уж сдуру сюда приехал, значит, этот город его сам позвал. Захотел познакомиться и притянул, как магнитом; чёрт их разберёт, эти города, кто они, как устроены, что им от жизни надо, и от чего они ловят кайф. Может, наши случайные, незапланированные поездки для них что-то вроде рыбалки? Хвастаются потом друг другу: смотри, какого смешного вчера на живца поймал! Ну или не хвастаются, а наоборот, помалкивают, в тайне хранят? Или, – вдруг осенило Ленца, – мы, приезжие, это просто их письма друг другу? Обмениваться туристами для городов – единственный способ разговаривать и дружить?