Она смотрит не меня, и я читаю в ее глазах тревогу.

— Я не хочу вас потерять! Я понимаю, как это выглядит, Мишель, понимаю, что вешаюсь на вас, но ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас. Прошу, не отталкивайте меня.

— Боже мой, Люсиль… Как вы могли подумать, что я… Если бы вы знали, как часто я о вас думаю!

Меня терзают сомнения. Вокруг нас, в слепящем свете летнего солнца, продолжается праздник вырвавшихся на свободу тел. Что, если у нас еще есть шанс — пусть и самый ничтожный — поучаствовать в нем? Я кладу руку на бедро Люсиль, надеясь, что в моем жесте нет ничего двусмысленного.

— Люсиль, дорогая… Придвинься ближе.

Мы касаемся друг друга лбами.

— Вот что я скажу… мы не дети… мы много раз занимались любовью… часто из любопытства, по привычке… и даже из чувства разочарования… Так?

Она кивает.

— Ты наверняка замечала… Это ничему не помогает, не решает проблем, не снимает сомнений… человек, дарящий наслаждение, запросто может предать тебя на пике этого самого наслаждения… Верно?

— Да.

— Знаешь, почему так происходит? Просто люди не умеют говорить о любви. Любовь — это сражение. Не обмен. Во всяком случае, в молодости. Но мы, Люсиль, что нам мешает говорить о любви… здесь и сейчас… Поверь, говорить о любви еще приятней, чем заниматься любовью.

Она отстраняется, чтобы взглянуть на меня и понять, насколько я серьезен.

— Да-да, Люсиль, я не шучу! Близость есть нечто гораздо большее, чем слияние тел. Это… да… близкие люди не чувствуют стеснения — ни физического, ни душевного… Ну вот, я скатился в литературщину… Но ты ведь понимаешь, правда?

Она смотрит на меня, не отводя взгляда. Ее глаза напоминают звезды, в них плещется огонь. Мне вдруг становится стыдно: оберегая свое потрепанное годами мужское самолюбие, я злоупотребляю ее доверием, хоть и не лукавлю.

— Наверное, ты прав, — тихим голосом произносит она.

Я хочу возразить: «Не так уж я и прав…» — и в это самое мгновение на меня обрушивается водопад эротических видений. Боже, как хочется снова стать тридцатилетним и не обременять себя разговорами! Но я вынужден вернуться к роли благоразумного старика, впавшего в нежность, как другие впадают в детство. Она снова смеется.

— Мишель, дорогой мой, чудный мой Мишель! Ты и вправду особенный. Расскажи мне еще о любви!

И я рассказываю! Рассказываю! И в конце концов убеждаю себя, что очень силен и ловок. Мы прижимаемся друг к другу — неудовлетворенные, попавшие в ловушку слов, забываем, где находимся, и выныриваем из забытья в половине шестого. Люсиль вскакивает, быстро приводит себя в порядок, готовая сорваться с места.

— Ну и достанется же мне на орехи, — произносит она, сконфуженно улыбается, как застигнутая на месте преступления девочка, наклоняется и целует меня в лоб. — Оставайся, мой милый романист. Мой бумажный любовник!

Я приподнимаюсь на локте и смотрю ей вслед. Что это, насмешка? Нет. В ее словах не было иронии, она всего лишь констатировала факт: моя любовь — это любовь писателя, чистой воды умствование, и ее это удивляет и трогает. Я потерпел неудачу и чувствую привкус горечи. Попытайся я описать случившееся во всех подробностях — не уверен, что мне бы это удалось! — вряд ли сумел бы скрыть привкус фальши. Притворяться бессмысленно! Я уклонился — и точка! Испугался! Но чего, черт возьми? Осложнений? Они маловероятны. Скорее всего, я давно утратил связь с реальностью, с подлинными чувствами и просто не способен испытывать настоящую любовь. Возможно, я выдумал свою любовь к Люсиль. Кто знает…

На пляж мы не вернулись, но встретились в городе, как два фланера на прогулке. Встретились, прошли часть пути вместе — что может быть естественней? Приличия не нарушены, мы шагаем рука об руку и вроде бы обмениваемся самыми что ни на есть невинными репликами. Мы проходим несколько сотен метров, не больше, и играем в игру в близость. Главное правило: говорить обо всем, ничего не утаивая. Она рассказывает о ревности Рувра, о его грубости и вспышках ярости, о былых сексуальных притязаниях. Время от времени я задаюсь вопросом, уж не намеренно ли она вгоняет меня в краску? Довольно скоро наша игра приобретает выраженный оттенок порочности. Я постепенно узнаю новую Люсиль — сентиментальную реалистку, мстительную — ох, какую мстительную! — хитрую и изворотливую, одним словом, женщину, с которой нельзя не считаться.

Мы обмениваемся прощальным рукопожатием. «Я люблю тебя, Мишель». — «Я тоже, Люсиль». Никто бы не догадался, что наши вежливые улыбки суть поцелуи.

За ужином игра продолжается — на глазах у Вильбера. Похоже, Люсиль нравится ходить по краю. Ее рука касается моей. Она ищет ногой мою ногу под столом. Это нелепо, смешно… Люсиль переигрывает. Думаю, она не очень поняла то, что я пытался объяснить ей на пляже, и старается понравиться мне, проявляя излишнее усердие, как посредственная ученица.

Однажды я спросил себя: «Что, если она права? Что, если я от нее устану?» Что же, соберу вещи и приищу другое убежище!

Произошла КАТАСТРОФА! Вильбер застал нас с Люсиль. Сегодня в библиотеке было много посетителей. Люсиль записывала фамилии в журнал, я находил на полках нужные книги и выдавал их. В 16.10 мы наконец остались одни, пора было закрываться.

— Извини, Мишель, я спешу… — сказала Люсиль.

— Ксавье?

— Он… Поцелуй меня, Мишель, иначе я не справлюсь.

Я обнял ее, спиной почувствовал, как открывается дверь, и услышал голос Вильбера:

— О, простите…

Мы отпрянули друг от друга, Вильбер захлопнул дверь, и бежать следом было глупо, это только усугубило бы ситуацию. Люсиль смертельно побледнела и без сил опустилась на стул.

— Весь дом узнает, — прошептала она.

Я тоже очень удручен. Она права, Вильбер всех оповестит — в своей обычной манере, плотоядно подхихикивая. Узнает Франсуаза… потом Клеманс… наши соседи и соседи наших соседей.

— Он может «наябедничать» Ксавье.

— Но ведь твой муж никого не принимает.

— Зато получает почту. Достаточно анонимного письма или телефонного звонка.

Я не соглашаюсь. Вильбер, конечно, человек злоязыкий, но он не доносчик… Люсиль меня не слушает.

— Ужасный тип! — восклицает она. — Как, ну как нам заставить его молчать?

— Хочешь, я объясню ему…

— Что?! — раздраженно вопрошает Люсиль. — Что ты хочешь объяснить этому человеку, о чем можешь его попросить? Не смей!

— Не сердись.

— Я не сержусь. Только…

— Что — только?

Она пожимает плечами, хватает сумочку и почти бежит к двери.

— Люсиль… Ничего непоправимого пока не произошло… я…

Она выходит.

Я ужинал один. Ни Вильбер, ни Люсиль не появились. Этот идиотский случай не имел бы никаких последствий, будь мы молоды, но в нынешнем нашем сообществе слухи распространяются, как ядовитый газ. Есть не хочется. Меня терзает ужасное чувство вины. Страх наказания. Кажется, я вот-вот лишусь чувств. Мне следовало бы посмеяться над случившимся. Я старик, какое мне дело до сплетен! Пусть говорят, что хотят — за спиной или в лицо. Заткнуть рты сплетникам можно одним единственным способом — избегать Люсиль, порвать с ней. Я уверен, она думает так же. Есть другой способ — удавить Вильбера. Третьего не дано.