тело медленно опускается на меня, распластывая под своей такой уже знакомой тяжестью. Волна неосознанного тягучего удовольствия прокатывается от корней волос и до пальцев на ногах. Каждый сантиметр моей плоти, буквально подвывая от тоски, радостно приветствует это легко узнаваемое давление и жар, пульсирующую твердость, вжавшуюся в мой живот. О да, я слишком хорошо помню каждую выпуклую вену на упирающемся в меня члене, чтобы не вспомнить мгновенно, как он выглядит — жесткий и подрагивающий, с темной гладкой головкой, поблескивающий каплей выступающего предсемени. Внутренние мышцы резко сжимаются, нагло напоминая о том, каково это — иметь Рамзина в самой сердцевине своего тела. Это как инстинкт, и управлять этим никак невозможно.

— Слезь с меня. Черта с два мы будем трахаться сейчас. И никогда вообще, — по-прежнему не открывая глаза бухчу я и удивляюсь, какой протяжный выдох из меня вырывается, когда Рамзин слегка отстраняется, смещая свой вес.

Но, само собой, он не думает делать, что прошу. Это же Рамзин, ради бога! Нахальные пальцы снова в моих волосах, вцепляются, запуская гребаную кружащую карусель в моей голове этим слегка болезненным натяжением. Но я не хочу поддаваться этому снова.

Нет, не так.

Нельзя не хотеть того, что каждый раз заставляет испытывать меня этот мужчина. Было бы смехотворной ложью утверждать обратное. Каждое наше даже мимолетное соприкосновение как долбаное столкновение двух небесных тел. Рамзин врезается в меня с космической скоростью, и мы взрываемся, сияя так, что небу жарко, но после каждого раза у меня ощущение, что я остаюсь испепеленной, разломанной на куски. На короткое время я словно перестаю быть собой, Яной — отдельной личностью, а становлюсь жидким ослепительным пламенем, которое сливается воедино с таким же темным огненным штормом по имени Игорь Рамзин, и в эти мгновения мы смешиваемся настолько, что не различить, не разделить, не понять, кто сжигает себя или другого сильнее. А потом наступает похмелье. Самое отвратное, что при всем том, что я отдаю себе отчет, чем каждый раз заканчивается, и список рамзинских косяков передо мной длинной в километр, я раз за разом ничего не могу поделать с сокрушительной силой собственного влечения к нему. Такое чувство, что, дотрагиваясь до меня, он разворачивает в нужную ему сторону все химические процессы моего организма и полярность в мозгу. Это, наверное, как за считанные мгновения доходить до безумия людей, много дней находившихся в море без пресной воды. Ты точно разумом знаешь, что пить морскую нельзя, и это усилит жажду во сто крат, но, сойдя с ума, не выдерживаешь и наклоняешься, чтобы наглотаться ее до одури. А потом повторяешь это снова и снова, страдая все больше. Но я не хочу этого хотеть. Я только собираюсь сказать, чтобы Рамзин отвалил от меня, как он обрушивает на меня один из своих убийственных поцелуев, и я отвечаю, прежде чем успеваю подумать о том, насколько это хреново. И опять проваливаюсь в чертово параллельное измерение, в котором существуют только его властно вторгающийся язык, твердые ласкающие губы, сокращение рельефный мускулов напротив моего изнывающего тела, невыносимый жар, окутывающий меня словно плотный кокон. Ладони, пальцы, испаряющие мою кожу, делая каждое прикосновение просто невыносимо острым. Выгибаюсь и не могу не стонать, раздвигая ноги и желая большего, и, как всегда, получаю больше, чем прошу. Рот Игоря отпускает мой, давая, наконец, дышать и стонать в голос, и скользит вниз блуждающими торопливыми поцелуями и жалящими легкими укусами, каждый из которых словно проникающее в сердце и разум ранение. В его движениях голод, тот, который нет больше сил терпеть.

Мои глаза закрыты, и открывать их нет необходимости, потому что я знаю, как он выглядит, когда совершенно теряет себя во мне. Когда борется с этим нарастающим безумием так же, как я, и так же бесславно проигрывает. Его лицо напряженное, бледное, брови сдвинуты, словно он терпит мучительную боль. На его огромном теле вздуваются все мышцы, и выступает пот, как и на моем, и они смешиваются от контакта нашей кожи, еще сильнее спаивая нас в единое вожделеющее существо. Больше всего желая оттолкнуть, я обвиваю его руками, обхватываю ногами, открываясь и отдаваясь. Должна гнать от себя, должна, но тяну еще ближе. Что же за проклятье на мне — так ненавидеть и так нуждаться в том, чтобы был не просто рядом, а немыслимо близко? Врывался, вплавлялся, врастал в меня. А я бы вцеплялась в него ногтями и зубами, оплетала как гребаная лиана, душила, топила в себе, задыхаясь от этих раздирающих надвое эмоций, каждая из которых как десятибалльное землетрясение по своей разрушительной силе.

Рамзин снова захватывает мой рот, и в этом поцелуе чудится уже не только его обычное нападение, желание опрокинуть меня, смять все, что может вызвать даже намек на сопротивление, но и какое-то отчаяние. Это не грубая ласка, а жадное поглощение. Он захлебывается, давится, как зверь, что насыщается, зная что в последний раз, и это почти пугает меня. Рамзин не играет в свои игры сегодня, не изводит меня доводя до невменяемости ласками, а вторгается сразу, до упора врываясь в меня, распахнутую ему навстречу. И останавливается, погруженный так глубоко, что даже больно, вжимая свои бедра между моих ног намертво, и целует, целует меня так, что губы уже должны быть в кровь, сжимает мое лицо в ладонях, будто того контакта, что уже есть, ему совершенно недостаточно. Я не могу дышать, только не могу понять — то ли от его пожирающих поцелуев, то ли от исходящей от каждого его движения обнаженной, почти истеричной тоски и потребности во мне.

А потом все приходит в яростное движение, сокрушая меня окончательно. Пальцы Игоря впиваются в мои ягодицы, обездвиживая и приподнимая, подстраивая под себя, делая глубину его проникновения просто запредельной. Его руки жестко фиксируют меня, и все, что я могу — это рассыпаться в пыль в этом мертвом захвате от каждого свирепого толчка. И я, как всегда, принимаю его правила, отдавая ему право взорвать нас обоих. И он делает это так, как не может никто другой. Выбрасывает меня в диком оргазме в иное пространство, топит в своей голодной тьме, делая само наличие физического тела совершенно неважным.

— Яна! Яна! Проснись! Тебе плохо? — открываю, наконец, глаза, чтобы увидеть над собой не содрогающегося в собственном экстазе Рамзина, а встревоженную Амалию. — Ты не заболела?

Заболела. Очень тяжелый, мать его, случай. И, млин, реально запущенный. Только сомневаюсь, чтобы от этой болезни лекарства хоть в какой-нибудь аптеке мира