— Ну а так?

— А так она утверждает, что заведует отделом в Министерстве охраны природы.

— Врёт.

— Почему? Если б я была проституткой и по естественным причинам хотела скрыть это от соседей, вряд ли б я сама по себе изобрела формулировку «завотделом в Минприроды». Ты со мной не согласен?

— Я отказываюсь принять как данность, что бюрократ может одеваться подобным образом.

— Сигбьёрн, за окном девяностые годы двадцатого века. Кстати, на ней был чёрный шёлковый халат. Знаешь, такой с вышитыми драконами.

Я пытаюсь представить себе Сильвию в чёрном шёлковом халате. Легко. И, готов поклясться, лак на ногах.

— Мне она понравилась, — говорит Катрине.

— А ногти на ногах накрашены?

— Конечно, мистер Холмс. Бургундский красный.

— Ну и как там всё, в квартире? — не терпится мне узнать.

— Я стояла на площадке, поэтому ничего, кроме прихожей, не увидела. Сильвия загораживает собой весь дверной проём! — отвечает Катрине со смехом.

— И ты ничегошеньки не увидела?

— Я заметила зеркало в золочёной раме, типа как в Национальной галерее. На полу завалы обуви. В том числе чёрные лакированные сапоги-чулки.

— До бедра?

— Нет, только до колена, по-моему. Но на высоченном каблуке.

— Нормально, в чём ещё инспектировать браконьеров, — отвечаю я. — А тебе не показалось, что она слишком молода для такой должности?

— Нет, не знаю. Ей лет тридцать. Может, чуть больше.

— Ты думаешь? Мне она показалась моложе.

— Мистер Шерлок Холмс, вас сбила с толку одежда. Это идея, кстати.

— А какого цвета стены в прихожей?

— Красные.

— Как в борделе?

— Слушай, уймись. Откуда я знаю, в какой красный цвет красят стены в борделях?

— Это элементарно представить себе. Густой как кровь. Обычно в плюше или велюре.

— У неё обычные крашеные стены. Гораздо более светлого оттенка, почти оранжево-красные. Ещё у входа на низеньком столике стоит фарфоровый слон, — добавляет она, хвастаясь своей наблюдательностью. — Из Индии, я думаю.

— Символ плодовитости, — бормочу я.

— Думаю, твоя теория не прошла проверки, — подводит итог Катрине.

— Надо бы мне увидеть всю квартиру, — говорю я, обращаясь уже не к Катрине.

Мой тезис сводится к тому, что предпосылок для понимания функционализма у современного человека нет. Всесторонняя реабилитация этого метода в 1990-е годы обнажила сей факт со всей очевидностью; функционализм воспринимается как один из стилей в ряду прочих, а вовсе не как объективное знание, не как истина в последней инстанции. Когда Мис ван дер Роэ в тридцатые годы перебрался в Америку, его принялись позиционировать как ключевую фигуру, говоря по-американски, «нового интернационального стиля». Миса это оскорбляло до глубины души, но название приклеилось к нему как ценник, скорее даже как девиз, чем идеал. Так и повелось.

Виной тому, во-первых, слабо развитое культурно-историческое сознание. Начать с того, что мы не представляем себе воочию традиции, в пику которой возник функционализм: эта всеобъемлющая нечёткость, удушающая вычурность, нездоровые эксперименты с формой ради формы, претерпевшие климакс в европейском «ар нуво», он же «югенд», говоря по-германски. Во-вторых, невозможно воссоздать межвоенный психологический климат. Человечество только что покончило с войной, самой разрушительной за всю историю, и возмечтало о более разумно устроенном будущем, о мире цельном и соразмерном, наполненном объектами универсальными, свободными от напластований истории, национальной символики и вкусовщины. Существенная часть теории функционализма кроется здесь. Но в-третьих и, пожалуй, главных — мы видим мир иначе. Для нас свободное пространство, чёткие линии, выписанные углы — стандарт, усвоенный с пелёнок. Можно сказать, набивший оскомину. Так что многие из нас, приведись им попробовать себя в дизайне, постараются отойти от этих азбучных истин, а вовсе не развивать их дальше. Мы не ценим ни свет, ни простор, ни практичность поверхностей, не требующих мучительного ухода. Ко всему этому мы привыкли.

Так что мы не поймём и не оценим минимализма, пока не поставим себя на место наших бабушек и дедушек. Мы должны представить себе, каково это — перебраться из захламлённого лабиринта в просторное и практичное жилище. Мы обязаны прочувствовать этот переход от сумрака к свету, от тесноты к открытости, увидеть их глазами свежепрепарированный объект, с которого содрали мишуру, претенциозность и потуги на аффектацию. Тогда-то и обнажится красота функционализма, особенно ранних его объектов. Они были, есть и будут, поскольку в силу своей объективности ни к какому времени не привязаны, но всегда актуальны — исполнены процеженной красоты, притягательны эстетически и завораживающе просты. Самодостаточные объекты.

Реакцию наших бабушек и дедушек вызывала не обыденность и строгость этих вещей, а их неординарность вкупе с элегантным, но бескомпромиссным совершенством. Это сродни тому, как кому-то удаётся наконец решить математическую задачу, считавшуюся неразрешимой, или победить в скрупулёзной многоходовой игре, — всех тогда особенно поражает очевидная простота гениального решения.

Что есть функционализм? Одно из лучших определений принадлежит датскому архитектору Каю Фискеру, который сформулировал его так: «Непреходящая ценность функционализма обеспечивается лежащей в его основе моралью; моралью, простирающейся далеко за границы собственно стиля. Она выдвигает такие эстетические требования, как честность и отказ от формализма ради формализма. Она утверждает, что форма не бывает ни самоценностью, ни самоцелью, а осмысляется в контексте поставленной задачи».

Так-то! Речь уже не о «вкусе» и «направлениях», а о морали, о честности и о высшем предназначении! Двигаясь дальше, мы неизбежно придём к переоценке содержания таких условнейших понятий, как «красивый» и «уродливый». Это новое понимание характерно, кстати, исключительно для нашего столетия, эстетика коего вообще уникальна в своей незатейливости. Уродливым признаётся объект, скрывающий или извращающий своё предназначение. А красивым — тот, что афиширует не только свои функции, но, желательно, и устройство. Даже такой постфункционалист, как Филип Старк, не может позволить себе игнорировать эти принципы. Другое дело, что он замешивает их на чувстве юмора и интересе к формам, найденным природой. Из которых его особенно заинтриговал рог: в творениях Старка то и дело натыкаешься на эту не внесённую в краткий реестр минималиста форму. Но даже Старк сочтёт объект непонятного предназначения неудачным. Более того, ему доподлинно известно, как нравится людям дотрагиваться до предметов, имитирующих природные формы, с какой охотой они держат их в руках, а это усиливает и подчёркивает функциональное начало. Согласитесь, это не то же самое, что инкрустировать черенок вилки усиками аканта. Последнее, на мой взгляд, потрафляет только порочному желанию сделать всё кругом «красивеньким»; по-моему, установка на то, что вилка должна привлекать внимание не только тем, что она вилка, сколь сомнительна, столь и отдаёт нафталином.