– Вчера я получила на почтамте письмо от… – Наигранное замешательство намекало на то, что письмо было романтического характера, то есть важное (перчаток Вера не сняла, но обручальное кольцо проступало сквозь тонкую лайку), – …от друга, с которым нас… который сейчас далеко…

Вера посмотрела в угол, словно надеясь увидеть там своего далекого, несуществующего друга, и краем глаза посмотрела на метрдотеля. Вроде действует заготовка. Угодливое выражение на лице Леонтия (как его там по батюшке, впрочем, неважно) сменилось участливым. Вера нервным движением достала из сумочки белый кружевной платочек, но к глазам подносить не стала (все равно утирать нечего), а таким же нервным движением скомкала его в кулаке.

– Я не утерпела, начала читать прямо на улице… Шла и читала… Письмо было длинным, я не дочитала еще до половины, как увидела толпу возле вашего заведения… Надо было убрать письмо, а потом уже смотреть, что там произошло, но я… если бы я знала… – вздох, печальный взмах ресницами, – я ведь даже дочитать не успела, а там, в конце, должен быть новый адрес… Его переводят в Киев, а как мне там без адреса его найти?.. А если я не отвечу, он решит, что между нами все кончено, и как мне тогда жить?

Заламывание рук (какая же трагедия без этого?), тоска во взоре, дрожащая нижняя губа. Дрожать нижней губой и одновременно хлопать ресницами Вера научилась еще в детстве. Иногда это умение выручало ее, дома спасало от выволочки, а в гимназии от замечания или плохой отметки.

Серые глаза Леонтия повлажнели. Он шмыгнул носом и покачал головой.

«Вот умею же! – гордо порадовалась Вера. – Умею представить! Причем все сама – я и драматург, я и режиссер, я и актриса! Тонко, изящно, легкими штрихами создала образ. И человек верит! Того и гляди прослезится! А он (фамилию вредного Южина даже в уме произносить не хотелось) сказал «вы милая и на этом все ваши актерские таланты и заканчиваются»! Хорош управляющий труппой, да еще такого театра! Таланта в человеке разглядеть не может! Ничего, погодите, господин управляющий! Вы еще будете ходить мимо афиш с моей фотографией и волосы на голове рвать!»

Пророчество, если можно назвать это пророчеством, сбылось. Не в самом прямом смысле, потому что волос на себе Южину рвать не пришлось, но зато ногами он топал так, что впору было ожидать землетрясения. В декабре 1915 года расклейщик, имя которого история сохранить не позаботилась, заклеит афиши Малого театра («Премьера! Комедия Эжена Скриба «Стакан воды, или Причины и следствия». Королева Анна – М. Н. Ермолова, герцогиня Мальборо – Е. К. Лешковская, Генри Сент-Джон Болингброк – А. И. Южин») афишами фильма «Пробуждение» с Вериной фотографией и подписью «Несравненная Вера Холодная в роли Любы!». И где заклеит? На тумбах в Театральном проезде! На нескольких, не на одной! Рядом с театром! С Обоими Театрами – Большим и Малым!

При виде такого кощунства Южин впадет в буйство. Уронит с головы шляпу, раскричится, затопает ногами, попробует отодрать одну из афиш, но впустую – только ноготь сломает. А когда, обессилев, начнет хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, то услышит за спиной знакомый женский голос: «Хороша моя племянница, Александр Иванович, не правда ли?» Обернется, увидит актрису Лешковскую (ту самую, которая герцогиня Мальборо) – и вспомнит! Чуть более трех с половиной лет оставалось до того дня…

Сказав, что сам не видал никакого письма, Леонтий оставил Веру и отправился расспрашивать официантов. Пока он ходил, Вера, радуясь тому, что все идет, как и задумано, «надумала» выпить рюмку вишневого ликеру, дабы «успокоить» нервы, и съесть пастилы-рояль. Обеспечила себе четверть часа для разговора с метрдотелем. Время удобное – файф-о-клок, как говорят англичане. Обедать поздно, ужинать рано, метрдотель не занят, отчего бы ему не поговорить с хорошенькой и щедрой посетительницей? Вера сначала хотела искать якобы пропавшую брошь («прощальный подарок умирающего друга» – ох и ах!), но потом решила, что письмо будет лучше. Брошь и вообще все ценное наводит на мысль о присвоении, вызывает ненужные подозрения между людьми и не так хорошо располагает к общению. Проще сразу отрезать: «Нет, сударыня, не видел и не знаю!» – а то мало ли в чем обвинят. А письмо – превосходный повод. Не настораживает и никаких неприятностей не сулит.

Метрдотель вернулся без письма (странно было бы, кабы он его нашел), Вера наградила его третьим рублем и попросила принести ликеру и пастилы. Когда просьба была исполнена (с поистине сказочной скоростью – «одна нога еще здесь, а другая уже здесь», как шутил Владимир), Вера спросила:

– А что, собственно говоря, вчера случилось? Кого убили? Это, должно быть, анархисты?

Про анархистов ввернула просто так, первое, что на ум пришло.

– Про анархистов не знаю, – тряхнул головой метрдотель, – про покойника тоже ничего не скажу, потому как видел его первый раз в жизни, но вот дама эта…

Ну что за несносная привычка у некоторых людей умолкать на самом интересном месте?

– Что – дама? – нетерпеливо подстегнула Вера. – Вы про ту даму, которая убила, говорите?

– Про нее, – кивнул метрдотель. – Только это никакая не дама, а переодетый мужчина. И если человек с утра покойную родительницу помянул, в умеренной пропорции, то это еще не значит, что ему спьяну мерещится!

От такого оборота Вера забыла про ликер и пастилу.

– Мужчина?! – ахнула она. – Неужели? Вы, верно, усы с бородой из-под вуали заметили?

– Чего не заметил, того не заметил, врать не стану. Когда это случилось, я как раз на витрину смотрел, думал, посылать Пашку, чтоб протер или до утра оставить. Детишки, знаете ли, очень любят с улицы заглядывать. Ну и стекла ладошками пачкают. Если шантрапа какая-то, то мы их шпыняем, а если благородные, то тут приходится ждать, пока родители или бонны не уведут. Стекла у нас красивые, с голубым отливом, прям чистая сказка…

Ничего особенного в здешних стеклах Вера не заметила. Впрочем, некогда ей было – и вчера, и сегодня.

– Гляжу, останавливается пролетка и выходит из нее господин. Тот, которого зарезали. Это, думаю, к нам, раз уж напротив входу… А у меня вчера три года с маменькиной кончины исполнилось. Я с утра, как из дому вышел, у Троицы Живоначальной свечку за упокой маменькиной души поставил, а в полдень, она у меня аккурат в полдень преставилась, помянул ее по христианскому обычаю. Умеренно помянул, со всем сознанием, я же при деле и заменить меня некому… А господин сыскной надзиратель меня пьяной рожей обозвал. Вы ж меня вчера видели, сударыня. Разве ж я был пьян? Да ни в одном глазу!

– Я вчера сама была такая… – Вера взмахнула рукой, словно отгоняя надоедливую муху. – Толком ничего не помню, но, кажется, вы были в порядке. Да, точно! Вы же меня еще в пролетку усаживали, верно?

– Усаживал, – подтвердил метрдотель. – Вместе с Гаврилой. Напраслину на человека навести проще простого…

– Так что там с женщиной, которая на самом деле – переодетый мужчина? – напомнила Вера, боясь, что разговор уйдет в сторону.

– С женщиной? А с ней ничего. Она два раза прошла туда и обратно, заметно было, что кого-то ждет. У нас это часто бывает. Многие дамы считают зазорным в одиночку в заведение заходить, вот и ждут своих кавалеров снаружи. Хотя ничего зазорного тут нет. – Метрдотель опасливо посмотрел на Веру – уж не обидел ли ненароком хорошего человека, и, ободренный ее улыбкой, продолжил: – Совсем, думаю, как Неизвестная с картины художника Крамского…