Чтобы враз разрешить все свои проблемы, он просился определить его в Черную Пятерку. Так называли особую группу, набиравшуюся из наиболее опытных убров. После того как убр уходил в Черную Пятерку, его больше никто не видел. Жили они в отдельном бункере где-то в Центре. Их семьи оставались на пожизненном содержании в Урочище, причем даже в случае смерти кормильца. Черная Пятерка выполняла наиболее сложные и опасные задания, содержание которых составляло государственную тайну. Поговаривали, что они, передвигаясь под землей и по Поверхности, разыскивают отдаленные военные бункеры, расположенные где-то в окрестностях Минска, и пытаются пройти в таинственные и полные опасностей Шабаны. Этого никто точно не знал, но попасть в Черную Пятерку хотели многие. Зозону отказывали, не объясняя причин. Для себя он решил, что это из-за его судимости.

Веру осматривал пожилой врач. Он пришел намного позже, чем обещал Зозон – слишком много пострадавших было по результатам экзамена. Врач был удивлен, увидев среди новобранцев спецназа девушку. Констатировав перелом носа, сотрясение головного мозга и ушибы, доктор рекомендовал недельку отлежаться. Вера грустно ответила:

– Мне завтра в строй.

Доктор с жалостью посмотрел на Веру:

– Ну и чего ты, дочка, сюда полезла?

– Мне надо.

– Надо ей, – передразнил доктор. – Смерти себе ищете. Это чудо, что ты переломом носа отделалась. Двое костер какой-то неудачно перепрыгнули. Подкопченные сейчас, все в бинтах, как мумии. Ну ничего – жить будут. Рожи, конечно, подпорчены. Но при нашем недостатке мужиков девок залежалых в жены и им найдут. А вот один хлопчик с Октябрьской на экзамене позвоночник сломал. Какой-то рьяный претендент его ногой толкнул, обогнать так спешил. И бедняга с высоты вниз головой грохнулся.

Врач не заметил, как Вера поменялась в лице, и продолжал:

– Для него игра в солдатики закончилась. Парализован он. До смерти горшки за него выносить будут. Так ты представь: он уже в Университете учился на агронома. Неглупый, значит, раз поступил. Год доучиться осталось. Так нет же, третий раз подряд в этот ваш спецназ рвался. А сейчас рыдает и волосы на себе клочьями рвет. Мысленно, конечно, – руки то не работают. Мать его, значит, была против спецназа. Конечно, любая мать была бы рада сыну-агроному. Это ж уважаемый человек, и заработок побольше моего будет. Не то что какой-то там безымянный вояка, который сегодня есть, а завтра убьют. Мать запрещала, а он втихаря от нее в Урочище бегал. Добегался. Мать, как узнала, кричит: «Мне его не несите даже! Пусть его армия досматривает, раз он ее так полюбил!». А я ее не осуждаю – все правильно! Это он мать свою содержать должен был, а не она его. Хорошо, что Республика приняла закон об одиноких инвалидах и эвтаназии. Недельку поваляется у нас в лазарете, а потом, будь добр, отправляйся в верхние помещения. Коль не можешь себя прокормить и никто тебя кормить не собирается – нечего место занимать и своим видом и без того несладкую жизнь людям отравлять. Там ему выделят лежак в дальнем углу и пару картофелин в день, чтоб не сдох сразу. А не хочешь – подписывай бумагу, получай десятикратную дозу опия, и приятный отход в мир иной тебе обеспечен, причем за государственный счет. Так что ты, девочка, легко отделалась. Пока отделалась. В следующий раз повезти может меньше. Присягу уже приняла?

– Да.

– Плохо! До присяги могла отказаться, а сейчас, насколько я знаю, уже поздно. Но для тебя могли бы исключение сделать – ты ж сама исключение здесь. Иди, просись, дочка, пока не поздно. Говори: так, мол, и так, простите дуру, сглупила я, не смогу, не выдержу, только подведу вас всех… А не отпустят, так вот что я советую: ты этого, ну… забеременей, короче. Ну не будут же тебя с пузом заставлять бандитов ловить. А я, чуть что, подтвержу, что с медицинской точки зрения ты в армии служить не можешь…

– Нет, доктор. Я буду служить.

– Хм… Ну смотри… Ладно, засиделся я с тобой. Обезболивающее дать? Могу даже опия немного прописать на первые дни. Тебя ж уже завтра погонят.

– Перетерплю.

Вера отвечала рассеянно. Она уже понимала, что тот парень сломал позвоночник из-за ее удара. Но волна самобичевания не успела ее охватить. По диггерской методике она расчленила ситуацию на составляющие: правилами нанесение ударов во время преодоления полосы препятствий не запрещалась, она шла к цели, и этот неудачник стоял на ее пути. Любой другой просто бы спрыгнул с бревна, а этот оказался неуклюжим – значит, сам во всем виноват. Конечно, если бы она знала, что он упадет вниз головой и наступят такие последствия, она бы нашла другой способ его обойти. Но предвидеть она этого не могла, а значит, не виновата. Что ей дальше делать? Проведать парня и признаться ему во всем? Это ничего не даст – ему будет еще больнее от того, что причиной его страданий оказалась более ловкая, чем он, девушка. Как-то помочь ему она тоже не может. Вот и все! Логически выстроенная стена доводов вытеснила неуместное чувство вины раз и навсегда.

Зозон просил выделить Вере, как единственной женщине в отряде, отдельную квартиру, тем более что одна пустующая в блоке Урочища была. Но командир злорадно напомнил, что квартиры выделяются только женатым, а для холостяков и, соответственно, холостячек существует казарма. Подполковник еще раз прошелся по мягкотелости Зозона, напомнил, что эти проблемы себе нажил он сам.

Зозон завел Веру в казарму – длинный отсек блока Урочища с десятком трехъярусных кроватей, установленных перпендикулярно. Казарма, собственно, – это часть туннеля, отгороженного двумя поперечными перемычками, отделявшими ее от других помещений блока, и одной продольной стенкой на две трети ширины туннеля – за этой стенкой шел коридор, соединявший все помещения блока. Солдатское жилище вид имело довольно унылый – приплюснутый с одной стороны большой цилиндр. Единственной окраской стен и потолка являлись потеки сочившейся в туннель влаги. Десяток трехъярусных кроватей уходили под самый свод. Кровати расположены настолько близко друг к другу, что протиснуться между ними можно только боком. Собственно, не кровати это, а деревянные нары с топчанами. Топчаны отсутствующих идеально застелены единообразным, выцветшим от времени, но чисто застиранным льняным бельем. На трех полках в закругленной нише туннеля, протянувшихся на всю длину помещения, аккуратно сложено все имущество убров. На крюках, вбитых в стойки кровати, – их многочисленный арсенал: мечи, арбалеты, колчаны, портупеи с кинжалами, метательными ножами, наручниками и прочей амуницией. Несмотря на внешний порядок, в казарме стоял тяжелый запах мужских тел, перегара и чего-то еще.

Капитан кивнул на свободное место. Вера отказалась от ужина, залезла на второй ярус и отключилась.

– Подъем!

Вера открыла глаза, вернее, один глаз. Ощупала изменившиеся формы лица. Оглядела казарму, ища зеркало. Зеркало она не нашла, хотя и наощупь было понятно, что она сегодня не красавица. Но чувствовала он себя сегодня все-таки лучше.

Спецназовцы потягивались, сползали с кроватей, одни начинали их застилать, другие, шаркая ногами, неспеша шли на выход – в туалет и к умывальникам. Пока Вера думала, чьему примеру последовать, раздался крик дневального: