Али смутился.

– Это местные орехи, да и груши – из Быстрицы.[38]А финики остались еще из старых запасов, – он спохватился. – Я прикажу доставить тебе корзину… И по десятку окка[39]груш и орехов.

Туран взмахнул руками в притворном возражении.

– Что ты! Не надо!

– Уважь!

– У меня своих хватает…

Али склонил голову:

– Еще медре того славного напитка из Албании,[40]что пришелся тебе по вкусу.

Толстяк подмигнул, и на лице пышноусого начальника стражи расцвела улыбка.

– Если ты настаиваешь, – он начал собираться. – Знаю, что задержал тебя… Прости, уважаемый.

Туран поднялся.

Когда они уже спустились к выходу, Йигит-эфенди не удержался от совета:

– Я бы должен был наказать ее в пример остальным невольникам… Подрезать ноги или отхлестать кнутом до смерти… Да только решил, что ты, уважаемый, справишься с этим делом с большей… – он крутанул рукой в воздухе и подыскал нужное слово. – Фантазией… Лучше, нежели я… Хотя оттащить моих храбрецов от этой дуры было довольно сложно.

Девушку привезли через час.

Али хлестал кнутом привязанную к столбу рабыню. Бил с оттяжкой, зло, безжалостно. Чтобы последнему поваренку стало ясно, что ждет беглого. Чтобы поняли все: мужчины, женщины, дети.

Лупил до того самого момента, когда старая Баби, кормилица, на сказках которой маленький Али вырос в грозного и ужасного Азика-«развязывателя языков», не упала без сознания. Это отвлекло хозяина, заставило замереть его плеть, вернула белизну его залитым кровью гнева глазам.

Нелли давно уже потеряла сознание от боли.

Али шумно выдохнул, наблюдая, как присмиревшие женщины хлопочут над телом сомлевшей старухи, медленно смотал кнут, очищая его от лоскутков чужой плоти.

– Так будет с каждым.

Он произнес слова негромко, но услышали все.

Вечером очнувшаяся Баби-калфа умоляла своего хозяина оставить жизнь рабыне, которую считала своей внучкой. Азик слушал молча, угрюмо. Сама Зухра часом раньше просила супруга не казнить беглянку. Старуха не пережила бы смерть любимицы.

Но и оставлять у себя своенравную рабыню ханум не советовала.

– Слушай меня, кормилица.

Баби замолчала.

Азик говорил медленно, вдумчиво. Каждое слово он уже взвесил и оценил:

– Твоя воспитанница – чирей и у тебя, и у меня… Бить ее уже поздно, убивать – тебе портить кровь, оставлять – мне…

Когда толстяк желал успокоиться, он всегда перебирал четки. Вот и сейчас мясистые пальцы быстро щелкали костяшками, отвлекая собеседника и давая возможность подбирать слова и не спешить с фразами.

– Я продам ее…

Баби открыла рот, но под пристальным взглядом господина осеклась и послушно склонила голову. Али продолжил:

– Я продам ее… Далеко, в Стамбул или даже дальше… Чтобы память о ней выветрилась из твоей головы, старая…

– Позволь мне, хотя бы, выходить ее. Она же умрет в пути!

Али причмокнул губами.

– Аллах милосерден. Захочет он – выживет. Нет – значит, нет.

Баби заскулила. Палач поднялся.

– Я сказал, женщина. Уходи, не испытывай терпения. Завтра, на рассвете, ее заберут… Хочешь – прощайся с этой неблагодарной, нет – так выбрось ее из головы!

Баби вскинулась, согнулась в поклоне, и, зажав краем платка готовый вырваться изо рта плач, опрометью бросилась из комнаты.

Купец Айхан, приобретший умирающую рабыню у палача Херцег-Нови, не слишком тешил себя надеждой довезти покупку до невольничьего рынка. Если бы продавцом был кто другой, а не влиятельный дознаватель и палач «Кровавого» Хасана, торговец бы отказался…

Но, на удивление, полуживая Фирюза сносно перенесла морскую дорогу до близкой Доброты.[41]Перенесла и два дня торговли, но покупателей на сильно попорченное тело молодой рабыни так и не нашлось. Даже содержатели домов терпимости, основные покупатели молодых невольниц, лишь недовольно морщились и отворачивались при виде кровавой коросты на плечах и спине.

Пришлось тащиться на рынок в Котор.

Дорога занимала несколько часов. Большинство путников предпочло бы нанять лодку или заплатить за перевозку хозяевам курсирующих легких фелук. Но Айхан не желал вкладывать в лежалый товар ни одного пиастра. Мул, повозка, двое подручных – и пара невольниц, Фирюза и кривоногая рябая Ливка, отправились в путь по узкой дороге, вьющейся над тихой водой бухты.

Еще месяц назад окрестные горы кишели разбойниками, однако буквально на днях янычары Тургера устроили засаду на местных уголовников. Прикинувшись торговцами, османские солдаты вырезали банду гайдуков, несколько человек пленили, многих убили и скинули в море. Нынешний хозяин Фирюзы был одним из тех, кто участвовал в рейде. Пускай и в качестве приманки, но ведь – причастен. Купец страшно гордился этим.

И потому настоял, чтобы его люди двинулись в Котор именно сухим путем.

Подручные торговца, толстый Исмаил и маленький ушастый Иззет, уверенности патрона не разделяли. Половину пути они держались за ручки выданных им сабель, на каждом привале проверяли порох на полке старинного мушкета, часто останавливались и подолгу совещались. К их радости, окружающие заросли пока не несли ничего опасного.

…Когда караван завернул за очередной выступ скалы, турки слегка расслабились. Здесь дорога шла через ровную, лишенную растительности проплешину среди утесов. Устроить засаду было негде, подозрительных повозок и людей тоже не наблюдалось. Лишь пара запыленных путешественников вяло брела им навстречу. Маленький мальчик подгонял мерно трусившего лопоухого ишака, на котором сидел завернутый в плащ старик. То ли отец, то ли дед мальчонки сильно горбился, ноги его почти касались земли.

Иззет положил мушкет на повозку, Исмаил полез за баклажкой с водой.

Пока турки освежались, парочка путников подъехала поближе.

Мальчик и старик поздоровались, охранники ответили тем же.

– Куда собрался, хаджи?[42]– Исмаил заметил белый тюрбан и не удержался от вопроса.