— А как же «Пляска смерти» Сен-Санса, которую исполнял покойный господин Бартелсен?

— Это и есть исключение. Последние годы на это смотрят не так строго. А «Шутка» Баха замечательна ещё и тем, что лучше всего способствует развитию техники игры. А мне вскоре предстоит экзамен, — проронил музыкант и тяжело вздохнул.

— На должность органиста?

Томас кивнул.

— Пастор и члены церковных попечительств будут решать, достоин ли я быть принятым в церковнослужители.

— Не знал, что и органисты к ним относятся.

— Кистеры, канторы и органисты — служат по найму и к духовенству не относятся. Для меня главное — органная музыка. Ради неё я годами служил листмейстером.

— Прекрасно вас понимаю.

— Надеюсь, вы не считаете, что это я убил своего учителя? — голос будущего органиста дрогнул, точно порванная струна.

— Вы хотите услышать честный ответ?

— Конечно.

— У вас недостаточно мужества, чтобы отважиться на смертоубийство.

Томас покачал головой и сказал на выдохе:

— Уж лучше так.

— Одного понять не могу, как вы не заметили арбалет на лесах? — Ардашев впился глазами собеседника, точно пытался проникнуть в его мысли.

Молодой человек развёл руками и ответил обречённо:

— Сам не пойму.

— Вот это и вызывает недоумение у полиции.

— Служить ассистентом — не значит только ноты переворачивать. — Органист поднял глаза и принялся увлечённо говорить: — Я должен слушать музыку и следить за регистрами. Их же по-разному можно открывать: быстро или плавно. От этого и звук меняется. Он может быть спокойным или резким. Управлять регистрами — искусство. Конечно, это не игра на басах или мануалах, но, поверьте, не всякий перевертмейстер слышит и понимает своего органиста так, как я чувствовал господина Бартелсена.

— Это все знают, — вмешался в разговор Ильмар и, сверкнув злым взглядом на Ардашева, сказал задиристо: — А если, к примеру, и я самострела не видел, значит, я подозреваемый?

— Послушайте, — Ардашев осмотрел «педальщика» с ног до головы, брезгливо поморщился и вымолвил: — всё забываю, как вас зовут…

— Ильмар, калькант я…

— Так вот, Ильмар, вы свободны. Если понадобитесь, велю вас позвать.

Здоровяк кивнул угодливо и безропотно засеменил по лестнице.

Ардашев провёл ладонью по крышке органа и сказал:

— А вы, Томас, сядьте. — Тот повиновался. — Во время нашей прошлой беседы вы упомянули, что перед тем, как в спину Карла Бартелсена вонзилась стрела, он как-то странно посмотрел на ноты, помните?

— Совершенно верно. Он точно испугался чего-то.

— Нотная тетрадь Бартелсена у вас?

— Да вот она, — он указал на подставку, — «Шутку» Баха я играл по ней. Оставил, как память о своём учителе.

— Не сочтите за труд, откройте партитуру на той самой странице, которая удивила Карла Бартелсена перед смертью.

— Я её запомнил — семнадцатая страница. Вот.

Клим Пантелеевич пробежал лист глазами, а потом сказал:

— Все ноты здесь печатные, да?

— Безусловно.

— А эти четыре ноты в самом верху видите? Они написаны от руки чернилами. Если я правильно помню детские занятия музыкой, то это: до диез — ля — фа диез — ля. Так?

Музыкант воззрился в тетрадь и чуть задумавшись ответил:

— Верно.

— Тогда попробуйте сыграть с любого предшествующего этим нотам места и до середины листа.

— Нет надобности, господин Ардашев.

— Почему?

— Потому что будет какофония.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Но почему написаны именно эти четыре ноты? Возможно, они что-то означают?

Томас пропел:

— До диез — ля — фа диез — ля…

Ардашев уставился вопросительно:

— И?

— Не могу понять.

— Ладно. Тетрадь пусть останется у вас, но вы за неё будете отвечать, поскольку это вещественное доказательство. Я скажу о ней полицейскому инспектору, и он её у вас, скорее всего, позже заберёт.

— А как же я буду играть?

— Как все. В каждой церкви, как только что вы сказали, имеется сборник духовной музыки. Вот и дерзайте. Или хотите проехать в участок и там отдать её?

— Нет-нет, что вы! — дрогнувшим голосом проронил музыкант.

— Вот и славно. Но пока ею вы можете пользоваться.

Клим Пантелеевич спустился вниз и встретил смотрителя храма.

— Извините меня, Айвар, прошлый раз я так и не пожертвовал храму ни одной марки. Убийство господина Бартелсена произвело на меня столь ужасное впечатление, что я об этом просто забыл, — выговорил Ардашев и протянул несколько крупных купюр.

— Не много ли? — у кистера округлились глаза.

— Берите-берите. Возможно, семье органиста нужна помощь. Передайте вдове. Всех благ!

— Да благословит вас Господь за щедроты ваши!

Уже на выходе бывший присяжный поверенный почувствовал чей-то пристальный взгляд. Открывая дверь, он незаметно повернул голову и боковым зрением заметил господина, сидящего на скамье в третьем ряду. В его внешности было что-то неуловимо знакомое. «Нет, не может быть. Наверное, обознался», — подумал Ардашев и вышел на улицу.

Не успел частный сыщик сделать несколько шагов, как рядом с ним остановился серый «Packard Twin Six Touring» с закрытым верхом. Человек, сидящий рядом с водителем изрёк:

— Господин Ардашев, вы должны проехать с нами.

— С кем имею честь?

— Охранная полиция. Капитан Хельмут Пурри. Прошу в машину.

— Что ж, придётся подчиниться, — качнул головой Клим Пантелеевич и сел на заднее сиденье.

Паккард рванул с места так, будто имел не восемьдесят пять лошадиных сил, а все двести.

Охранная полиция, как позже выяснил статский советник, располагалась в том же самом здании, что и бывшее Губернское Жандармское управление — на улице Железной, дом 12. И номер телефона остался прежний — 361.

Ардашев проследовал за сопровождающими по длинному коридору и оказался в достаточно большой комнате, которая не напоминала собой ни чиновничий кабинет, ни камеру российского судебного следователя, коих за свою адвокатскую практику Клим Пантелеевич насмотрелся до тошноты много. Это была небольшая зала с двумя венскими окнами, поделённая на две зоны, — рабочую и переговорную. В последней стоял диван с фигурными ножками, обтянутый тёмно-синим штофом и три кресла. В центре — небольшой кофейный столик с сигарной коробкой из вишнёвого дерева, мраморной пепельницей и спичечницей на ажурной подставке. У стены — буфет для напитков и посуды. Письменный стол, деревянное кресло и сейф составляли рабочую половину залы. Ровно посередине, у самого входа, отсчитывали и делили людские жизни на равные промежутки времени напольные часы фабрики Густава Беккера.