– Оно голодное, – повторил Крони. – Я думаю, что оно выбралось из подземелья вслед за мной и заблудилось.

– Что это такое? – спросил Такаси.

– Привидение, – сказал Крони. – Когда я искал библиотеку, встретил одно. Привидения понимают человеческий язык. Но они не говорят.

Ночью, когда следопыты, Круминьш и Крони обсуждали план действий на завтра, а Такаси с Анитой проверяли, насколько успешно электронный мозг усвоил язык подземелья, Наташа взяла кусок хлеба и ведро с супом и вынесла на склон холма, за зону защиты.

Утром оказалось, что суп съеден, а хлеб пропал.

Утром все собрались у скалы, под которой был лаз.

Возникла некоторая суета, словно Крони собирался поставить рекорд и его окружали болельщики, тренеры, секунданты и судьи.

– Ты похож на рождественскую елку, – сказал Гюнтер.

Внешне Крони выглядел нормально. Правда, одежду трубаря пришлось выкинуть – от нее остались лишь лохмотья. Девушки перешили рабочий костюм археолога так, что издали он мог сойти за одежду инженера. Спереди комбинезон был на «молнии», и достаточно было двух секунд, чтобы извлечь подвешенный под мышкой парализующий бластер – плоский и легкий. На ручке бластера было выгравировано: «Гюнтеру от признательной Греты». Смысл надписи Гюнтер объяснить отказался, но настоял, чтобы Крони взял именно его бластер, а не стандартный экспедиционный. В воротник вшили микрофон, и поэтому любое слово, сказанное Крони или произнесенное в его присутствии, становилось немедленно известным наверху. Телевизионный глаз передатчика помещался над левым верхним карманом комбинезона, а второй, страхующий, на поясе, который сам по себе был чудом изобретательности следопытов. В нем отлично размещались медикаменты, включая достаточное количество дезинфицирующего пластыря, чтобы обклеить Крони с ног до головы, неприкосновенный запас пиши, спрессованной в таблетки и могущей прокормить группу из десяти прожорливых мужчин в течение двух недель. Там же умещался гибкий кинжал и набор инструментов, который мог пригодиться как профессиональному взломщику, так и самодеятельному строителю вездехода. В ухо была вставлена горошина динамика связи, а в карманах лежали всяческие разности вроде очков, позволяющих видеть в полной темноте. Крони был экипирован на славу.

Он был польщен таким вниманием. Хорошо, если знаешь, что друзья слышат каждый твой вздох, каждое твое слово, а если будет плохо, ты можешь их позвать на помощь.

– Ну, трубарь, – сказал Такаси, – пошли?

Он спускался с Крони на два яруса вниз, где устроили промежуточную базу. Такаси был в скафандре и шлем держал в руке, словно запасную голову. Он должен был выступать в роли резерва.

– Я вас поцелую, – сказала Наташа.

Наташа сначала поцеловала Крони. Она была с ним одного роста, и поцелуй попал в угол губ, и это было странное и острое ощущение. Последними словами Крони, перед тем как он шагнул вниз, были:

– Меня еще никто в жизни не целовал.

Госпожа Гера Спел, милостью бога Реда дочь директора Спела, горько плакала. Она плакала, потому что жизнь ее завершалась бессмысленно и мучительно.

Она лежала в постели, было зябко, и она никак не могла решиться скинуть с себя одеяло, сшитое из крысиных шкур. От одеяла дурно пахло, но когда она сказала об этом отцу, тот поморщился, как будто она упомянула о чем-то неприличном, и заметил:

– Тебе мерещатся глупости. Это от болезни.

Господин директор Спел свыкся с болезнью и неизбежной скорой смертью дочери. Ее мать тоже кашляла кровью и умерла от этого, и доктор сказал, что медицина не знает никаких средств против этой болезни, которая гнездится в груди и недоступна мазям и примочкам. Директору Спелу было горько сознавать, что дочь его не родила ребенка, что так нелепо и позорно для доброго имени древнего рода Спелов кончилась история с ее женихом, дело которого, состряпанное Мокрицей, не удалось замять. И оно показало всем, что Спел уже не самый сильный человек в городе.

Гера лежала под крысиным одеялом и разглядывала знакомые замысловатые подтеки и трещины на потолке спальни. Гера никак не могла примириться со смертью, и в кошмарах, которые ей теперь снились каждую ночь, она видела, как карабкается по туннелям, потому что впереди должен быть свежий воздух и много света, и Город Наверху. Виноват был тот трубарь. Трубарь Крони. Она почему-то запомнила его имя, хотя никто не запоминает имен трубарей. Он был странный человек, этот Крони, и ей было жалко, что он умер в туннелях.

Надо было вставать и начинать новый бесконечный день. Гера разрывалась между ожиданием, что наступающий день может оказаться последним, и страхом перед бесконечностью этого дня, который надо пережить. Она отсчитывала, задерживала минуты и как-то даже разбила водяные часы, смутно подозревая их в злонамеренности. Но день все равно кончился, и, укладываясь спать и дрожа перед жестокостью ночи, Гера каждый раз испытывала благодарность к собственному телу, одолевшему еще один день.

Она иногда пыталась призвать себе на помощь образ рассудительного и язвительного Леменя, которого она не заметила бы, если бы он был знатным, и не полюбила бы, если бы ему не грозила смерть. Но появление трубаря, который принес железный знак, поставило точку на существовании инженера Леменя. Лемень растворился в прошлом, и хотя Гера могла заставить себя вспомнить черты его лица или манеру говорить, вызвать в памяти Леменя целиком она была уже не в состоянии: потерялись какие-то ниточки-пружинки, объединяющие голос, улыбку, манеру хмуриться, походку человека, которого она любила и из-за которого сказала отцу, что уйдет в Бездну с ним вместе, и отцу пришлось запереть Геру в подвале и поставить у подвала стражу. Тогда у нее и обострилась болезнь.

Гера поднялась. Ей было холодно, и голова закружилась так, что она еле успела сделать шаг к ледяной стене и опереться о нее. Она вынула из стенного шкафа – каменной ниши, обшитой ошметками пластика, – длинное платье. Она выбрала светлое, чтобы не так бросалась в глаза ее бледность. Теперь надо было набраться сил, чтобы причесаться, вымыть лицо. Все это требовало усилий, но придавало жизни какую-то значимость.

В умывальне было тепло, и руке было приятно дотрагиваться до горячих труб. Раньше у Геры была служанка, старая уже женщина, которая когда-то ходила и за ее матерью. Но служанка умерла как раз в те дни, когда разыгралась история с Леменем. А новой отец брать не стал: все равно дочь скоро умрет и не может быть выдана замуж. Гера, привыкшая соглашаться с неумолимой логикой отца, поняла его и не обижалась, хотя порой ей бывало трудно и хотелось, чтобы рядом кто-то был… Кто-то живой. Оставался брат, непутевый, не верящий никому и не вызывающий доверия. Брат любил ее. Но мог забыть о Гере и не появляться месяц, особенно теперь, когда обстановка была, по его словам, напряженной и офицеры тайной стражи часто оставались в казармах. Но в конце концов он приходил, и тогда Гера старалась делать вид, что ей лучше, и говорила с ним о пустяках – брат боялся говорить о чем-либо еще.