Я обошел не все, но все-таки большинство домов и не встретил ни единого офицера или политработника. Хутор, до отказа забитый войсками, расположенный близ передовой, казался местом случайного скопления воинских частей, не имеющих над собой единого управления. Мимо меня проследовала группа младших офицеров, направляясь в баню, они шумно и весело переговаривались, меня они даже не заметили и не поприветствовали. Удивленный такой распущенностью, я даже остановился, глянул вслед, но ни один так и не оглянулся. У орудий, машин, подвод, груженных боеприпасами и другим военным имуществом, не было ни часовых, ни дежурных. Мирно дремали, стоя в упряжках, лошади, моторы автомобилей заглушены, все было брошено без присмотра и без охраны, будто все действительно приехали в гости и, обрадованные встречей, побросали свой транспорт на улице, во дворах, а сами разошлись по домам обниматься с хозяевами.

Кто, на каком основании допустил такую беспечность на фронте да еще вблизи передовой? Кроме группы, которая проследовала мимо меня, других офицеров я не встретил.

Побродив по хутору, я вернулся в свою роту. Часть солдат уже бодрствовала, остальные спали, спал и наш старшина Арешкин — «только лег, опять бродил где-то», как мне сказали. Комроты и политрук сидели рядом, склонив головы на грудь, и сладко дремали.

Стояла поздняя осень, тонкий слой снега белой пеленой лежал на земле, но южные склоны крыш и оврагов еще чернели. Было тихо-тихо. Небольшой морозец, градусов пять-шесть, — не такая уж помеха для сибиряка, чтобы не уснуть на воле, но все же и он не позволял долго нежиться. Отдохнув часа полтора, почти все зашевелились. Я заметил: сначала завязывается тихий разговор, он быстро переходит на полукрик, затем — на веселые шутки, и наконец — общий смех.

Ожидая завтрака, мы все чаще поглядывали на северо-восток, в сторону Большого Городища, откуда вот-вот должна была появиться наша полевая кухня. Внезапно раздалась густая пулеметная и автоматная трескотня. Стоявшие во весь рост — почти все были сражены или ранены. Казалось, обстреливают откуда-то сверху. Но в небе ничего предосудительного не обнаруживалось, мы не могли понять — стреляли, кажется, отовсюду. Именно такое впечатление создается в лесу. Между тем стреляющих все еще не было видно. По опыту мы знали, что нередко таким путем, действуя внезапно, немцы организуют психическую атаку, стремясь создать панику. Поэтому, прижав роту к земле — благо, это была канава, мы стали высматривать — где же противник, откуда стреляют?! И тут из леса выдвинулась длинная цепь гитлеровцев. Производя невообразимый шум — с криками, стреляя на ходу, они бегом устремилась через поляну к хутору.

Лейтенант Сычев, растормошив старшину, крикнул:

— Арешкин! За пулемет!

Асам, выхватив пистолет, побежал вперед поддержать группу у южного выступа (канава была Т-образной формы). Остальные, щелкая затворами и пригибаясь, устремились за комроты и старшиной в западный конец.

Огневой удар нашей роты достиг своей цели — остановил врага. Не добежав до домов метров триста, немцы залегли, продолжая вести огонь по хутору.

Возле нас с политруком оставался один перепуганный молодой солдат, он суетливо возился с пулеметом и никак не мог заставить его стрелять. Между тем — неожиданно с севера — появилась новая цепь немцев и опять с воплями и автоматным огнем двинулась теперь прямо на нас. Политрук, видя, что наш солдат совсем перетрусил, выхватил у него пулемет и, щелкнув два раза затвором, ударил почти в упор по наступающим немцам. Его поддержали соседи по канаве — развернувшись, они открыли густую стрельбу из винтовок. Теперь немцы заорали уже другим голосом и скрылись в лесу, откуда и появились.

Но в это время первая цепь немцев перенесла огонь с хутора на нашу канаву. Выбить эту цепь, заставить ее отступить было уже труднее, поскольку теперь она вела огонь из положения лежа и укрывалась за естественными препятствиями. Но прижали мы ее к земле плотно, не позволяя головы поднять, так как у нас позиция была выгоднее, в дренажной канаве мы могли сообщаться, не будучи уязвленными. Воспользовавшись тем, что немцы перенесли огонь, оставив хутор в покое, старшина Арешкин передал свой ручной пулемет помощнику и побежал, пригибаясь, к хутору. И тотчас заговорила зенитная установка! Мы с радостью повернулись к хутору. Смотрим, а это наш Арешкин развернул брошенную какими-то трусами зенитную установку по наземным целям и, стоя в машине, поливает немцев смертоносным огнем четырех спаренных пулеметов! Каждому в этот момент хотелось выскочить и обнять, расцеловать своего старшину! За находчивость! За смелость! За умение владеть всеми видами оружия!

Панически бежали немцы, бросая раненых и убитых.

Но то, что творилось в это время на хуторе, трудно вообразить! Внезапное и столь ошеломляющее нападение немцев вызвало там невероятный переполох. Из своей канавы мы видели, как, ища спасения, женщины, старики, дети в ужасе выскакивали из домов, с криками метались по хутору, пытаясь укрыться за строениями; солдаты, оставляя орудия и повозки, рубили постромки, вскакивали на лошадей и, остервенело нахлестывая, устремлялись к дороге на Большое Городище; водители лихорадочно пытались завести остывшие на морозе моторы и, бросая машины, бежали вон с хутора, скрываясь в ближайшем лесу; а из бани вдруг выскочили голые люди и нагишом, босые, размахивая своей и чужой одеждой, перегоняя друг друга, побежали в глубь леса. Из наших кто-то вскрикнул:

— Смотрите! Смотрите! Голые по снегу бегут!

И тут, как по команде, не обращая внимания на стрельбу, все поднялись во весь рост и громко захохотали.

— Аля-ля-ля-ля! Ату их! — вдруг заорал и свистнул какой-то шутник.

Его поддержал громкий заливистый свист из десятков глоток!

Между тем кто-то успел доложить командованию о попытке гитлеровцев захватить хутор, вклиниться в нашу оборону. Справа и слева, из обоих смежных полков, бежали к нам на выручку взводы и роты с ручными и станковыми пулеметами; просвистело над головами несколько стай снарядов — это грянули залпами наши батареи, посылая весомые проклятия окаянным фашистам. Молодой лейтенант — он вел за собой роту — одетый в перешитую офицерскую шинель, подтянутый и элегантный, первым подбежал к нам запыхавшийся и разрумяненный, как мальчишка на катке. При каждом вздохе изо рта у него вырывались белые клубы пара, он хватал морозный воздух открытыми легкими; возбужденно озираясь, уже на бегу спросил:

— Где немцы?! Покажите! — И, кажется, не желая останавливаться, хотел немедленно догнать их и передавить всех, как клопов.

— Подождите, лейтенант, не торопитесь, — остановил я. — Немцы здесь не в одном месте, осмотритесь немного. Для начала давайте-ка в канаву и садитесь, а то снимут вас, как глухаря с ветки, здесь ведь стреляют. Вон, видите, — указал ему на убитых. — Кроме того, дышите через нос, а то простудите легкие.

Вид окровавленных трупов сильно подействовал, от удивления или ужаса у лейтенанта исказилось лицо, прежний геройский вид и решительность вдруг исчезли. Его подбежавшая рота в ожидании гурьбой стояла наверху канавы.