Бивен бросил на Хёлма самый презрительный и властный взгляд, на какой только был способен. Напрасный труд. Динамо (никто не знал, откуда взялось это прозвище) был как разболтанная деталь, гвоздь в сапоге, пятно яичного желтка на прекрасной черной форме. Но Бивен с самого начала таскал его за собой. И в штурмовые отряды, и в берлинскую полицию, и, наконец, в гестапо. Тот был его коллегой, другом, козлом отпущения, талисманом.

— Проводи меня.

Они находились на северо-западе Тиргартена, недалеко от Шпрее. Бивен терпеть не мог этот парк. Его мрачный лес, глухие закоулки, дикие животные слишком напоминали родной Цоссен.

Он все сделал, чтобы сбежать от этой дерьмовой природы, а тут она опять липла к подошвам в самом центре столицы. Он по-прежнему надеялся, что Гитлер в своем навязчивом стремлении все перекроить заменит эти зеленые пространства на казармы и блокгаузы. И чтоб повсюду руны, орлы, свастики!

Бивен шел, склонив голову и глядя, как сапоги зарываются в хрусткую листву. Он думал об огне, который можно развести с охапками такого валежника. О вечернем запахе на ферме. О матери, которую убила земля, и об отце, которого война превратила в безумца.

Третье убийство. Verdammt![57] На деле вместо польского фронта он скоро окажется в Ораниенбурге-Заксенхаузене, да-да, и будет махать кайлом и дробить камни. Нужно любым способом спихнуть с себя это расследование. И срочно подкинуть начальству какой-нибудь повод для размышлений. Иначе ему светит концлагерь.

Они дошли до оцепленной эсэсовцами лужайки, совсем рядом со Шпрее. От реки доносился тяжелый плеск воды. На одном краю поляны спиной к ним в позе покаяния лежал труп, уткнувшись лицом в основание огромного дуба.

Как и предыдущих, женщину не раздели: на ней оставалось летнее платье, легкий пиджак. Изорванная одежда застыла в свернувшейся крови. Убийца не поленился задрать заскорузлые от гемоглобина лохмотья, чтобы обнажить белые ягодицы в непристойной и унизительной позе.

И конечно, никакой обуви.

Приблизительно на метр вокруг землю устилали почерневшие фрагменты плоти. Органы, застывшие в собственной жидкости. Убийца распотрошил жертву и разбросал куски, как бросают собакам остатки дичи.

— Шуцманы[58] сразу вызвали нас, — пояснил Динамо.

— Почему нас?

— Все полицейские службы в курсе. Убийца-псих, как в старые добрые времена Петера Кюртена? И все это на нашу голову.

Франц хранил молчание. Давление на мозг ощущалось физически, как будто ему зажали виски в стальных тисках.

— Мы ничего не трогали, — уточнил Хёлм.

— И правильно сделали.

— Мы знали, что ты захочешь сам этим заняться, — ухмыльнулся тот. — У тебя всегда были шаловливые ручонки.

Бивен не был уверен, что сегодня выдержит ернические подколки Динамо. Он снова бросил на него взгляд. Хёлм представлял собой целый зоопарк: большое красное лицо, похожее на задницу бабуина, бегающие серебристые глазки, все время ускользающие подобно вытащенным из воды пескарям, бычья шея, кряжистые плечи, мощные руки и ноги. И ко всему этому волосат, как горилла.

Каблуком сапога Бивен перевернул тело. В шорохе листьев оно явило широкую чернеющую рану на горле. Низ живота зиял пустотой, не вызывающей желания разглядеть ее поближе.

Зато лицо, несмотря на землю и слипшиеся волосы, было на редкость тонким. Такая красота ранит мужчин, напоминая им, до какой степени сами они посредственны и как безнадежны их желания.

Убийца остервенело кромсал женщину: на животе видны были многочисленные разрезы. Как и у двух предыдущих жертв, имелись также раны, полученные при попытке обороняться, — на пальцах, руках, торсе.

Бивен заметил и следы укусов. Тиргартен славился дикой фауной: лисы, куницы, кабаны… Весь этот животный мирок пытался выжить под сенью Колонны Победы, подальше от праздношатающихся гуляк.

Бивен не был медиком, но отлично представлял, как все происходит в природе: на глаз он прикинул, что женщину убили утром. Звери не успели дать волю зубам.

— Известно, кто она?

Динамо протянул ему дамскую сумочку. Бивен взял ее, отметив качество кожи, инкрустированной жемчугом, — опять из богачек. Наверняка жена какой-нибудь шишки. А может, и член «Вильгельм-клуба». Scheiße!

Отыскал удостоверяющие личность документы в кавардаке из пудрениц, тюбиков с помадой и банкнот. Убийца явно не был вором.

Лени Лоренц. Родилась в девятьсот восьмом. Девичья фамилия — Клинк. Проживает в квартале Грюневальд. Ему уже где-то встречалось это имя. Она была близкой подругой Сюзанны Бонштенгель и Маргарет Поль. И фигурировала в его списке «свидетелей, не подлежащих допросу».

Убийца точно знал этих женщин. И даже посещал их салон. Надо копать в этом направлении. Но Бивен для таких дел не годится. Ему не по силам изображать легкомысленного волокиту или незаметно проникнуть в клуб…

Все, что он может, — это выполнять стандартную полицейскую работу. Вытрясти душу из мужа. Из шофера. Из прислуги. Однако новый труп предоставлял ему неожиданную возможность провести расследование на свой лад, а не тащиться по стопам Макса Винера, дознавателя из Крипо. Прежде всего нужна качественная аутопсия, проведенная по всем правилам.

Он посмотрел на дело шире. Арестовать всех недавно выпущенных преступников, всех фетишистов, зациклившихся на обуви, всех служащих отеля «Адлон», всех гулявших в Тиргартене, всех, кто в последние месяцы разговаривал с Сюзанной Бонштенгель, Маргарет Поль и Лени Лоренц, всех, кто их близко или не очень близко знал или же просто встречался с ними в «Адлоне», на теннисе, в модных магазинах, в ресторане… Он заполнит под завязку внутреннюю тюрьму гестапо в доме 8 по Принц-Альбрехтштрассе, а также тюрьмы Плётцензее, Шпандау, лагерь Ораниенбург-Заксенхаузен, Дахау…

Он мог это сделать.

Он мог все — это же гестапо, мать вашу.

— Ладно, увозим ее или как?

Красная рожа Динамо привела его в чувство. Он не сделает ничего подобного. Напротив, следует действовать тонко, а с такими парнями, как Хёлм, ни о какой тонкости и речи быть не может.

И все же он был несправедлив. Динамо нравился девицам куда больше, чем, например, он сам. Хёлм не скупился на шутки и всегда находил верный тон, чтобы завязать доверительные отношения. Прямая противоположность Бивену.

Такова жизнь. Динамо, страшный, как обезьянья задница, легко снимал фройляйн, а он, Франц Бивен, красивый, как скульптура Арно Брекера[59], внушал им страх и презрение. Эти девицы, так любившие жизнь, чувствовали исходивший от него запах смерти, разрушения, кровопролития. Мужественность приветствуется. Зверство нет.