– Берете, значит? – спросил я. Щербатый неопределенно хмыкнул:

– Пока неизвестно. Постарайся хорошо сыграть. Ну-ка, покажи, как ты будешь говорить.

– Смотри не трогай эту загородку. Ну видишь, говорил я тебе, противная девчонка!

– Э-э, сынок. Это кино, тут надо все показывать. На твоем лице сперва должен отразиться испуг, а потом злость. Гляди.

И показал так здорово, что какая-то сидевшая рядом женщина схватила в охапку свою тринадцатилетнюю дочурку и смущенно принялась извиняться.

Маленькая Дака между тем вырывала из рук томящихся в ожидании родителей разные предметы, громко вереща:

– Я это хоцу.

Потом Дака стала требовать, чтобы ей подняли крышку рояля, который она называла «лоялем». Но тут пришел Щетка и спросил:

– Вызубрил роль, Гжесь? Тогда пошли на площадку.

Все родители косо на меня поглядывали уже с той минуты, когда я получил листок с текстом роли. Теперь же они проводили меня глазами, полными непритворной ненависти.

Таинственная площадка оказалась громадным сумрачным залом – ужасно серым, облупленным, пропахшим пылью и паленой резиной. Около большой кинокамеры у деревянной стены с кривыми окнами сидели в полутьме какие-то люди, разложив перед собой промасленные бумажки, и молча закусывали. Кое-где белели огромные плакаты с надписью «Курить запрещается», а под ними суетился Щербатый с длинной сигаретой в зубах.

– Поди сюда. Представься пану сценаристу, – сказал он.

Я пожал руку очень толстому человеку в очках, сидевшему на брезентовом стульчике. Почему-то я сразу догадался, что он терпеть не может детей.

– Пан сценарист тоже дебютант в кино, – добавил Щербатый, а пан сценарист скромно потупился, хотя видно было, что ему приятно это слышать.

– Замечательный павильон, – сказал он. – Просто волшебный: захочешь, появятся дворцы и замки, высокие деревья и горы, и даже река, если понадобится. Ты не ощущаешь тайного трепета, переступая порог этой фабрики чудесных снов?

– Нет, не ощущаю, – неизвестно почему сказал я правду.

– Новое трезвое поколение, – рассмеялся сценарист и с явным отвращением погладил меня по голове. – А кого молодой человек будет играть?

– Наверно, Птера, отрицательного персонажа, – сказал Щербатый, разглядывая меня через какой-то приборчик.

– Я его немного другим воображал, – пробурчал сценарист.

– Это кино, уважаемый, здесь не воображать надо, а вкалывать, – сказал Щербатый, а я понял, что с паном сценаристом можно не считаться.

Тут к нам подошел бородатый человек, деловито жующий бутерброд. В свободной руке он держал термос. Бородач как-то так на меня посмотрел, что я почувствовал к нему симпатию. Вдобавок он немного смахивал на Себастьяна. У обоих была грусть в глазах.

– Ну как, светики готовы? – спросил Щербатый.

– Светики всегда готовы, – ответил человек с бородой, отхлебнув чаю. Потом неторопливо закрутил крышку на термосе и громко крикнул: – Зажечь свет!

В разных углах зала, как эхо, зазвучали голоса:

– Зажечь свет!

– Включай десятку!

– Давай полный!

А я сообразил, что человек с бородой – оператор, а светиками Щербатый называет его помощников. Но светики были не очень-то готовы: бородатый оператор еще битый час бегал, глядя через темное стеклышко на прожекторы и выкрикивая что-то непонятное:

– Шире шторки… Опусти шторку… Поставь негра… Поближе к пацану.

Щербатый объяснил, что я должен делать. Задание было несложное. После слов «не трогай эту загородку» и перед словами «видишь, говорил я» мне следовало шлепнуть девчонку, мою партнершу, которой оказалась Дака. За ней, конечно, притащился котенок и сразу стал играть с электриками, напрочь позабыв, зачем он здесь. Щербатый сказал мне, что у котенка есть дублер, то есть заместитель, который будет вместо него играть в трудных или опасных сценах. А этот возомнил себя актером и уже немного зазнался.

Потом, когда наконец дали полный свет, все принялись друг на друга шикать. Стало тихо, только где-то в глубине зала стучали молотками рабочие. Нас с Дакой поставили перед камерой. Спинка стула должна была изображать эту таинственную загородку. Опять все закричали наперебой с разными интонациями: «Готовы… Готовы? Готовы!» Потом Щербатый крикнул: «Камера!», какая-то девица хлопнула у меня перед носом одной черной дощечкой о другую и что-то прокричала противным голосом, а я сказал то, что от меня требовалось. Но только я собрался ударить Даку, как увидел ее глазки, похожие на смородинки, и в них такое уважение, что, вместо того чтобы ударить, я погладил ее по спине, ну, может, чуточку ниже. Кстати, все это продолжалось не дольше трех секунд.

– Стоп! – крикнул Щербатый. – Никуда не годится. Ты же должен был ее ударить.

– Она будет плакать…

– Ты лучше о себе заботься. Сниматься хочешь?

– Хочу.

– Тогда не халтурь, а делай, что тебе говорят.

И все повторилось заново. На этот раз я здорово приложил Даке. Она завопила и с ревом кинулась в темноту зала.

– Стоп. Хороший дубль! – завопил Щербатый.

Девица с черной хлопушкой вылезла из-за камеры ужасно злая.

– Ты почему переврал текст?

– Я не перевирал.

– Как это? Вместо «не трогай эту загородку» сказал «не трогай этой загородки».

– Потому что так правильнее.

– Пан сценарист! – крикнула девица. Толстяк поспешно приблизился. Выслушал жалобу и почему-то раскипятился.

– Я не позволю искажать текст. Безобразие! Мало того, что платят гроши, еще и не считаются.

– Послушайте, – примирительно сказал я. – С отрицанием употребляется родительный падеж, а не винительный. Это, наверно, машинистка перепутала.

Пан сценарист закрыл глаза, пошептал что-то, проверяя падежи. А потом делано рассмеялся:

– Ты прав, герой. Машинистки в кино – особая статья. Говори, как тебе проще.

И, кажется, опять хотел погладить меня по голове, но передумал. Стал рассказывать девице, как его сочинения корежили в издательствах, даже в заграничных, мимоходом упомянув о наградах, которые неоднократно получал.

На третий раз я вроде сыграл правильно, потому что Щербатый весело крикнул:

– Спасибо. Мне нравится. А тебе?

– Нашему брату всегда все нравится, – без энтузиазма ответил бородатый оператор и потянулся за термосом.

Тут я заметил между какими-то перегородками Лысого, то есть режиссера; рядом с ним на стульчике сидела недовольная блондинка в странном пластиковом комбинезоне, сквозь который все просвечивало. Быстро поплевав сухими губами, режиссер сказал: