Прежде чем уйти, она заключила меня в долгие объятия. Она была с нами так недолго, но теперь, когда уходила, я поняла, как глубоко и с какой легкостью она нас изменила. Я боялась, что сами по себе мы с мамой не сможем друг о друге позаботиться.

— Плакать не стыдно, — шепнула Ай Мин. — Помнить не стыдно. Не забывай, Ма-ли. Ничего еще не пропало. Пока еще нет.

Она выпустила меня. Я открыла глаза. И, потому что я ее любила, я попрощалась. Я вцепилась в иероглиф, который она для меня нарисовала: 未 (вэй), «еще нет»; будущее, движение или музыкальная пьеса; вопрос, на который до сих пор нет ответа.

После я лежала на диване. Я не плакала. Поэзия и память, сказала Ай Мин, были во мне сильны; я была создана для математики. Я вознамерилась запомнить все, что она мне рассказала, деяния прекрасные, жестокие и мужественные, что совершили ее отец и мой и что связали воедино наши жизни.

* * *

Большая Матушка Нож заболела. Смертельная усталость от последней поездки в Биньпай, девятнадцатичасовая дорога и передозировка яичных блинчиков — все это совокупными усилиями разнесло ей кишки. Когда худшее миновало, она, крайне несчастная, лежала в постели. Даже веки ее как будто переутомились — все время опускались и застили ей свет.

Воробушек взял свои журналы и ноты и расположился в родительской спальне, принося матери чай, чистя для нее апельсины, открывая и закрывая шторы в зависимости от положения солнца и материнских капризов, и выжидая — все время выжидая — пока ее сознание не прояснится настолько, что она попросит сесть у кровати, взять стопку тетрадей, которую она называла Книгой записей, и продолжить рассказ.

Пустыня, в которой разворачивалось действие первых глав, стала Воробушку вторым домом; даже кожа на собственных руках в какой-то момент начала казаться ему сухой и загрубелой. Порой он забывал, что читает вслух. Вместо того слова становились его собственными: он сам был Да Вэем, запертым на радиостанции в пустыне Гоби, когда, как ураган, налетела война, и разнесла землю на части, и он испугался, что остался последним живым человеком в этом перевернувшемся с ног на голову мире. Чтобы утешиться, Да Вэй представлял себе невидимых зрителей, от которых никогда не получал ни весточки; он сочинял себе от них письма и день за днем уснащал их жизни деталями:

Слушатели следили за голосом Да Вэя в сумерках своих каморок, сквозь зябкие ночи по первые швы утра. Люди ждали, собравшись вместе или совсем одни, пока бой пройдет мимо, ждали затишья перед следующей бурей, ждали бури, что последует за этой краткой отсрочкой. А вот следующую пьесу показал мне мой дедушка, говорил Да Вэй. Его голос звучал так задушевно, словно он сидел прямо напротив вас в самой теплой комнате вашего дома. Он научился ей в Циндао от немецкого музыканта, который играл на инструменте ростом с себя и вдвое больше себя в обхвате, называвшемся вэ-лонь-чень. Послушайте. А затем, когда музыка заканчивалась, ну разве не прекрасно! Давайте еще раз послушаем. Еще раз, Старый Бах и его сюиты для вэ-лонь-чени.

— Я его что, знаю? — сказала Большая Матушка, задумчиво вертя в руке сливу. — Что за черт этот писатель?

Я так долго пробыл в одиночестве на этой радиостанции, что узнаю теперь каждую пластинку по царапинам, словно каждая — знакомое мне лицо.

История все продолжалась, а дни летели мимо. Когда весна 1958 года уступила место лету, Воробушек вернулся назад и перечитал предыдущие главы, он населил открытые пространства романа собственными пейзажами и мечтами — так, чтобы и он тоже мог стать неотъемлемой частью этого нового мира, где желания, в которых он никогда не сознавался, обрели в этих персонажах форму, содержание и свободу.

— Воробушек, — бывало, звала его мать, проснувшись и повернув лицо к дневному свету.

И он вставал, спокойно подходил к стулу у ее кровати и начинал с поджидавшей на ночном столике главы, словно готовясь ко встрече с собственным будущим.

Воробушек был по уши погружен в отчаянное бегство Да Вэя к шанхайскому порту, когда в заднюю калитку постучали — и продолжили стучать с таким звуком, словно механизм заело и дверь обречена была теперь хлопать до скончания времен. Руки его не желали отпускать тетрадь. Только ругань матери заставила его заткнуть тетрадь под мышку, выпрямиться и выбежать во двор. Да Шань, думал он, опять подрался, или Летучего Медведя достает жуткий сосед, которого он про себя прозвал Фабрикой Ветров. Но когда Воробушек отпер заднюю калитку, никого не обнаружилось — разве что девочка-попрошайка, на вид не старше шести лет. Он бы снова закрыл дверь — вот только она ничего не говорила. Она просто стояла там с полиэтиленовым пакетом в руке. В пакете он мельком заметил одежду, полотенце и, как ни странно, две грампластинки.

— Ты, маленькая госпожа, должно быть, ошиблась домом.

— Тетя? — произнесла она.

— Твоя тетя тут не живет, — ласково сказал ей Воробушек.

— Пожалуйста, скажите моей тете Матушке Нож, что я пришла.

Он встал на колено, чтобы сравняться с ней в росте, и тут заметил, что одна из пластинок — иностранная. Он взглянул малышке в лицо, каким-то образом словно стертое пылью. Он понял, что слова на обложке немецкие, и опознал важные — «И. С. Бах». Воробушек снова посмотрел на девочку, не желая поверить, что узнает это скорбящее, нищее дитя.

— Скажите моей тете, — твердо повторила она.

Но этого не понадобилось, потому что его мать вышла во двор, накинув на плечи лоскутное покрывало, и теперь стояла у него за спиной. Мать вскрикнула и прижала девочку к груди.

— Чжу Ли! — сказала она. — Где твоя мама?

В панике она оттолкнула Воробушка и выскочила в переулок, оглядываясь по сторонам.

— Завиток! — закричала Большая Матушка и продолжила кричать. Переулок был пуст — ни души, ничего, кроме мусора и ветра.

Воробушек пулей побежал вниз по переулку — до самого Пекинского шоссе. Но его тети Завитка с Вэнем Мечтателем там не оказалось — ни под приветливой аркой, ни на улице. В конце концов он потратил несколько завалявшихся в кармане монет на полдюжины жареных бататов и бумажный пакет паровых булочек, а затем ринулся назад, через перекресток, огибая велосипеды и проскакивая между пешеходами. Дома он обнаружил Чжу Ли за столом напротив матери. На девочке была одежда Летучего Медведя, а маленькая знакомая рубашка (некогда принадлежавшая самому Воробушку) свисала с нее, как палатка. Когда Воробушек поставил перед ней еду, девочка набросилась на нее, не поднимая глаз, дыша носом и заталкивая в рот как можно больше. Большая Матушка наблюдала за этим в молчании.