Потом вставал на колени перед кушеткой, медленно, из-за больных коленей, суставы издавали странные звуки, и он тихонько вздыхал, чтобы я понимала, сколько сил у него отнимают наши игры. Он заглядывал в щель под диваном, там было темно и пыльно, потому что бабушке стало трудно наклоняться во время уборки. «Пылевые мышки» — так она называла пушистые круглые комки, в которые скатывалась пыль. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, дедушка говорил: ах, я что-то вижу! что же это такое? Наверно, моя маленькая Мальвиночка.

На этом игра заканчивалась, и я перелезала через спинку кушетки, маленькую Мальвину я оставляла за диваном, она тихонько лежала между пылевых мышек, ей удавалось повернуть время вспять, она снова могла сидеть с бабушкой на полу в кухне, рассказывать истории и, смеясь, висеть вниз головой на драконовой горке.

Другая Мальвина перелезала через спинку и шла за дедушкой в ванную, в маленькую комнатку с зеленым кафелем на стенах, где всегда пахло чистящим средством и пеной для ванны. Дедушка включал бойлер, некоторое время он нагревался, другая Мальвина вставала на коврик перед ванной, смотрела, как пробегают огоньки газа в бойлере, и вскоре в ванну начинала журча течь вода.

Пена для ванны пенилась, а дедушка смеялся.

Это пена для красоты, всегда говорил он, добавляя в воду все больше и больше этой похожей на сироп медово-коричневой жидкости. Я пену терпеть не могла, ее запах вызывал во мне тошноту, волнами расходящуюся в животе, пена пахла старым мужским одеколоном, мужчины часто пахнут так по воскресеньям, когда приходят в церковь, становятся на колени, а ты стоишь сзади и видишь их реденькие тусклые волосы. Я ненавидела этот запах. Ненавидела ванну, ненавидела, что я никогда не произнесла ни слова, никогда не осмеливалась ничего сказать. Я ненавидела, что я так боялась его, что молча снимала с себя одежду, складывала ее на стиральную машину и залезала к нему в ванну.

В ванне мне было не видно, что он делает, я только чувствовала костлявое тело под шапками пены, ему нравилась пена, он чувствовал себя в безопасности, его руки скользили в воде, как гибкие, гладкие рыбины, они затаскивали меня к себе на колени, он становился счастлив, когда я сидела у него на коленях, опираясь спиной о его грудь.

Если я счастлив, бабушка тоже счастлива, — говорил он, ты делаешь бабушку очень, очень счастливой.

Мы сидели в ванной, пока пена полностью не опадала, потом он завертывал меня в синий халат и отпускал. Когда приходил папа с Паулем или Анной, я была уже сухой и одетой, бабушка сушила мне волосы феном, на кухне, она включала фен так сильно, что шее было больно, но я не говорила ни слова. Я стискивала зубы, я хотела, чтобы бабушка была счастлива, хотела, чтобы рак не съедал ее изнутри. Только это и было важно.

* * * *

Первое воскресенье, когда я не жду Пауля. Место на ограде остается пустым. Я смотрю из окна на улицу. Я вижу, как сижу там, мои волосы блестят на солнце и даже немножко отливают рыжим. Мне приходится сидеть на руках, иначе попа замерзает на холодных камнях, кожей рук я чувствую их шершавость.

Пронзительно-желтый «Смарт» Пауля заворачивает на нашу улицу, вот сейчас брат подхватит меня и закружит. Ты слишком мало ешь, — скажет он и обхватит своими большими руками мои запястья.

Что ты тут торчишь, — говорит Анна.

Она накрывает стол к обеду. Она все еще злится из-за синяков на голени и нарочно громко гремит тарелками. Я растворяюсь в пространстве за окном, странное ощущение, я куда-то ускользаю, уплываю, а здесь, у окна, остается моя пустая оболочка, прислонившаяся к подоконнику.

Эй, — говорит Анна, лучше помоги мне.

Пауль паркует «Смарт» перед нашей калиткой, видно, что у него хорошее настроение, не похоже, чтобы он по мне скучал. Он даже не замечает, что я не встречаю его. Он упруго бежит по садовой дорожке, он всегда так бегает, двигая руками, как хороший бегун, который тренируется для марафона.

Я отворачиваюсь от окна, скоро все соберутся, я поскорей возвращаюсь в свою пустую оболочку, от этого болит голова и сильно бьется сердце. Я размышляю, возможно ли такое — не вернуться обратно в свою оболочку.

Может быть, другие этого даже и не заметят, они привяжут к моим рукам и ногам шнуры, как марионетке, и усадят на стул, это было бы очень удобно, потому что я смогла бы летать везде, по всему миру. Не надо будет заботиться о своем теле, от него все равно одни только неприятности. Анна пихает меня, сует в руки вилки и ножи.

Эй, — кричит она, Земля вызывает Мальвину! Господи, как же с тобой трудно! Возьми себя в руки, сегодня Пасха, не обязательно всем знать, что ты кое по кому страдаешь.

Ни по кому я не страдаю! — огрызаюсь я, хотя сама в точности не уверена.

Из осторожности я стараюсь пореже вспоминать о Мухе, я засунула его в ящичек для несделанных дел, которые и не собираюсь делать, и крепко заперла. Дедушка тоже там, внутри этого ящичка. Я знаю, что это несправедливо, но в моем сердце нет бесконечного числа ящичков, и я думаю, Муха с дедушкой смогут как-то ужиться, хотя чаще всего они ведут себя весьма беспокойно, особенно дедушка, он колотит в дверь, кажется, она как раз за моей головой, и этот стук я слышу все время, днем он тихий, но по ночам его уже сейчас очень хорошо слышно, так что я не могу больше спать, просыпаюсь от его криков и стука кулаков. Мне даже немножко жаль Муху. Он наверняка глаз не может сомкнуть из-за всего этого шума.

В полном молчании Анна и я вместе накрываем на стол, потом мама приносит еду, и все садятся, папа и Пауль тоже. Пауль подмигивает мне, а я смотрю на него недружелюбно, я — инородное тело в моей семье, что-то вроде камешка, который попал в ботинок и натирает ногу.

Что с тобой? — спрашивает Пауль, снова подмигивая.

Да не обращай на нее внимания, — говорит Анна, она уже несколько дней совершенно невыносима. С тех пор как ее ухажер тут поблизости появился.

Под столом я пытаюсь пнуть Анну ногой, изо всех сил.

Вот видите, — вопит она, девчонка совсем сбесилась!

Папа сурово смотрит на нас. Он терпеть не может, когда за едой ссорятся, он хочет, чтобы все было тихо и мирно, особенно на Пасху, когда все собрались вместе и мама в виде исключения не жалуется на мигрень.

Нам надо кое-что обсудить, — говорит он, Анна тут же затихает и смотрит на папу в ожидании. Наверно, надеется, что меня запихнут в школу-интернат или еще лучше — на необитаемый остров. Даже мне немножко интересно. Обычно папа с нами ничего не обсуждает и все решает один, он ведь лучше знает, что для нас хорошо. Поэтому было бы пустой тратой времени спрашивать наше мнение, говорит он, а для мамы принятие решений — только дополнительная нагрузка. Пауль — исключение, он мужчина и взрослый, и к тому же студент. Лиззи такие вещи возмущают до глубины души. А что если никто не захочет ехать с ним в Австрию, говорит она. Мы почти всегда ездим в Австрию на летние каникулы. Я в ответ пожимаю плечами, хотим мы или нет, папе это все равно.