Что ты устроила, — шипит он, ты ж могла все кости себе переломать.

А тебе-то что, — шиплю я в ответ, усаживаясь в седло.

Не надо мне ничего доказывать, — говорит он и крепко держит руль, мне совершенно ясно, что ты не в себе, но не убивать же себя из-за этого.

В запястье пульсирует боль, поэтому я не могу его оттолкнуть. Я жду, пока он сам отпустит руль.

Что тебе здесь надо? — спрашивает он.

На качелях покачаться, — отвечаю я резко и чувствую себя полной дурой.

Он зажимает между ногами еще и переднее колесо, чтобы я не могла уехать.

Вот оно, это мгновенье, когда можно сказать ему, что он должен мне помочь. Оно прошло, а я им не воспользовалась.

Сзади меня в изгороди шуршат Лужица и Покер.

О-кей, — говорит Муха тихо, все ясно.

Он отпускает руль и освобождает путь.

Кстати, на следующей неделе начинают сносить виллу, — говорит он.

Я киваю.

Я тоже слышала, — говорю я.

Я хочу быть храброй, но я не храбрая. Я никогда не смогу рассказать ему про меня, никому не смогу. Про меня и дедушку.

Я медленно еду обратно через поселок. Ветер надувает полосатые тенты, крутит разноцветные вертушки в палисадниках. Запястье болит зверски, но я так и не заплакала. Внутри меня все захолодело, спрыгивая с качелей, я каким-то образом осталась там, наверху. Я не вернулась в свою оболочку. Я лечу к звездам. Я далеко, и меня никому не догнать.

Если поблизости нет пруда, бочка для дождевой воды — это как раз то, что нужно.

Мы с Лиззи залезли в нее и осторожно опустили ноги на дно. Край бочки был скользким из-за водорослей, да еще с острыми зазубринами, надо было следить, чтобы не зацепиться за них трусиками, но в общем и целом мы решили, что наша бочка — это абсолютный хит.

Тут гораздо лучше, чем на чердаке, — сказала Лиззи.

В бочке было очень тесно, мы наступали друг другу на ноги, но это было даже хорошо, возникало ощущение, что мы принадлежим друг другу нераздельно и неразрывно.

Слушай, Лиззи, — сказала я, мы ведь всегда будем подругами.

Я вдруг ужасно испугалась: а вдруг Лиззи уйдет и найдет себе другую подругу, и с ней будет разговаривать, и смеяться, и делать всякие глупости.

Ну и вопросы ты задаешь, — сказала она, сверкнув на меня глазами, — снизу вверх, потому что Лиззи чуточку ниже меня. Тогда она еще носила повязку на глазу, и поэтому сверкнуть ей удалось только одним глазом, но для меня и этого было достаточно.

Конечно, мы всегда будем подругами, назваными сестрами и подругами, — сказала она.

Потом она нырнула, зажав нос и фыркая, как морж, а когда снова вынырнула, на голове у нее была ряска, а повязка соскользнула с глаза.

Ох, как хорошо, — отфыркивалась она, а то у меня мозги чуть не перегрелись. Ты тоже нырни, у тебя вид совершенно ошалелый.

Перегрев мозгов — дело серьезное, так что мы обе нырнули одновременно и попытались как можно дольше удержаться под водой. А когда, смеясь и задыхаясь, снова вынырнули, то увидели четыре ухмыляющихся лица.

Наш смех моментально оборвался.

Перед бочкой стояли Муха, Лужица, Покер и Жвачка.

Как мило, — сказал Муха, две русалочки.

Как мило, — отпарировала Лиззи, четыре идиота.

Потом воцарилась тишина, и стало ясно, что мы в очень затруднительном положении. Мы сидели в бочке с водой, и на нас не было ничего, кроме трусиков и кроссовок. Перед бочкой стояли мальчишки, а наши шорты и майки болтались позади них на яблоне. Короче говоря, защищать виллу и драться с мальчишками мы были не в состоянии, не говоря уж о том, чтобы вылезти из бочки.

Я пыталась сообразить, сколько сейчас времени, и вычислить, как долго нам придется просидеть в бочке. Ведь когда-нибудь мальчишкам надо будет пойти домой, думала я, в худшем случае это могло занять несколько часов, а до того мы, конечно, посинеем, обзаведемся перепонками между пальцами ног и воспалением мочевого пузыря.

Муха оперся обеими руками на край бочки, а мы скрестили руки, закрывая несуществующую грудь. Еще чуть-чуть — и я бы умерла от стыда.

Ну что, — сказал он, где же ваш предводитель?

Да, где же он был, подумала я. Конечно, мне ничего не пришло в голову. Колдовать ведь я не умею. Лиззи тоже не смогла ничего придумать. Губы у нее сжались в ниточку, глаза потемнели от гнева.

Лучше проваливайте, да поскорее, пока он не пришел, — сказала она.

Муха усмехнулся.

Хочешь, я тебе кое-что скажу, — сказал он и доверительно нагнулся к нам, предводителя у вас никакого нет. Есть только вы. И вы застряли в бочке.

Потом он повернулся к остальным.

Обыщите виллу, — сказал он.

Мальчишки бросились внутрь, а Муха остался охранять бочку. По его лицу блуждала глупая усмешка. Мы прождали целую вечность и полностью покрылись гусиной кожей, пока мальчишки обыскивали комнаты.

Никого нет, — крикнул наконец Покер со второго этажа, все пусто!

Муха усмехнулся еще глупее. Он подцепил нашу одежду с яблони.

Приятной дороги домой, — сказал он.

Под насмешливые возгласы мальчишек мы вылезли из бочки, стараясь держаться по возможности с достоинством, и ушли. Лиззи гордо откинула голову назад, но я знала, что ей было так же паршиво, как и мне.

Я чувствовала на голой спине и ниже взгляды мальчишек и благодарила Бога за то, что трусики на мне были не белые, а значит, непрозрачные. На каждом шагу в кроссовках хлюпала вода, в общем, наше отступление было ужасно унизительным.

Добравшись до вершины холма, мы обернулись к вилле и увидели, что мальчишки сорвали пиратские флаги с окон и вывесили вместо них наши шорты и майки.

Нет, ну это вообще! — сердито сказала Лиззи. Дальше ехать некуда!

* * * *

С порога моей комнаты я смотрю, как Пауль освобождает свою комнату. Он упаковывает книги в коробки, многое откладывает, всякие старые фэнтези, на пол летит «Хоббит», растрепанные книжицы карманного формата, детективы, журналы.

Оставляет он немного — получается ровно две коробки, заполненные книгами и прочей ерундой, которая накопляется в покинутой детской комнате. Все остальное ушло в мусор. Я сижу по-турецки на пороге и не спускаю с него глаз. Если уж он собрался уехать отсюда и оставить меня одну с дедом, пусть теперь терпит. Пусть терпит мой взгляд, полный презрения, которым я награждаю каждое его движение. По крайней мере час ему удается меня игнорировать, потом, потеряв терпение, он поворачивается ко мне.

Ты тут ничего не изменишь, — говорит он.