– Но при чем тут его сын? – ужаснулась Уна.

– Мы не могли повесить самого Фулка. Он был нужен как орудие нашего примирения с королем. Ради своего сына он бы продал пол-Англии. Уж в этом-то мы были уверены.

– Но ведь это ужасно – то, что вы сказали!

– Конечно. Поэтому Фулка это вполне устроило.

– Что устроило? Что вы хотите повесить его сына?

– Нет, конечно. То, что Де Акила показал ему, как он может спасти жизнь мальчика, а заодно – свои земли и свою честь.

«Я все сделаю, – сказал он. – Клянусь, все сделаю. Я расскажу королю, что ты не предатель, а самый лучший, самый совершенный и доблестный рыцарь среди нас. Ни один волос не упадет с твоей головы!»

«Да, – задумчиво промолвил Де Акила, рассматривая опивки в своем бокале, – если бы у меня был единственный сын, я тоже, наверное, думал бы только о том, как его спасти… И все же напоследок хочу дать тебе один совет. Служи одному господину, а не двум, Фулк».

«Почему же? Разве нельзя вести честную торговлю между двумя сторонами в столь смутное время?»

«Служи Роберту или королю – Нормандии или Англии, – повторил Де Акила. – Неважно кому, но сделай выбор раз и навсегда».

«В таком случае я выбираю короля, – решился Фулк. – Ибо ему, как я вижу, служат усердней. Поклясться?»

«Не надо, – молвил Де Акила, кладя ладонь на исписанные монахом листы. – Это будет входить в наказание бедняги Гилберта – размножить твое безгрешное жизнеописание в десяти, двадцати, может быть, ста копиях. Как ты думаешь, сколько коров и быков даст мне епископ Турский за эту быль? Или твой брат? Или аббатство Блуа? Менестрели сделают из него песню, которую станут распевать твои саксонские вилланы, идя за плугом, и воины, проезжая через твои нормандские городки. Отсюда до самого Рима люди будут смеяться над твоим рассказом и над тем, как Фулк поведал его, болтаясь размокшей куклой в холодном колодце. Такова будет твоя кара, если когда-нибудь я замечу, что ты ведешь двойную игру со своим королем. Покуда эти пергаменты останутся у меня вместе с твоим сыном. Его я отдам тебе, когда ты примиришь меня с королем. Но пергаменты – никогда!»

Фулк простонал, спрятав лицо в ладони.

«Да, глубоко язвит перо, клянусь святыми мощами! – воскликнул Де Акила. – Никаким мечом я не извлек бы из тебя такого горького стона».

«Но пока я не прогневлю тебя, мой рассказ останется тайной?»

«До тех пор останется. Доволен ли ты, Фулк?»

«Что же мне еще остается?» – ответил Фулк и внезапно разрыдался, как дитя, уронив голову на колени.

– Бедняга Фулк! – воскликнула Уна.

– Мне тоже стало жаль его, – подтвердил сэр Ричард.

«После кнута – пряник», – сказал Де Акила и, вытащив из сундучка три слитка золота, кинул их на колени Фулку.

«Если бы я знал, – сглотнув слюну, пробормотал Фулк, – я бы никогда не стал умышлять против Пэвенси. Лишь недостаток этого желтого товара толкнул меня на скользкий путь».

Уже рассветало; из Большого Холла донеслись голоса слуг. Мы отослали доспехи Фулка вниз, велев их хорошенько почистить, и когда в полдень барон отъезжал из замка под королевским знаменем, выглядел он великолепно. Прежде чем тронуть коня, он огладил свою длинную бороду и, подозвав к стремени сына, поцеловал его на прощание. Де Акила проводил его до Новой Мельницы. Казалось, что прошедшая ночь была сном.

– Но выполнил ли он свое обещание? – спросил Дан. – Убедил ли короля, что вы не изменник?

– Судя по тому, что Генрих больше не посылал за Де Акилой и не выказывал неудовольствия, что тот не явился по его зову, – да. Не знаю, как Фулк этого добился, но он выполнил, что обещал.

– И вы не сделали ничего плохого его сыну?

– Мальчишке-то? Он оказался сущим чертенком. Бедокурил, как только мог: устраивал собачьи драки в Холле, поджигал солому на полу, чтобы «выкурить блох», распевал непристойные песни, которым выучился у солдат, – бедный дурень! Даже грозил кинжалом Джихану, за что тот спустил его с лестницы, а еще топтал посевы на своем коне и пугал овец. Но получив хорошую выволочку, немного приутих, стал называть нас «дядюшками» и всюду следовал за нами, как молодая борзая. Когда в конце лета за ним приехал отец, он отказался покинуть Пэвенси из-за предстоящей охоты на выдр, а потом еще остался травить с нами лисиц. На прощание я подарил ему коготь выпи, приносящий удачу в стрельбе из лука. Ей-ей, это был настоящий чертенок!

– А что случилось с Гилбертом?

– Ничего плохого. Де Акила заявил, что ему нужнее человек ученый, разбирающийся в счетных книгах, – пусть даже и прохвост, – чем честный олух, которого надо учить всему с азов. Больше того, мне кажется, что после той ночи Гилберт стал служить Де Акиле и за страх, и за совесть. Он отказался покинуть нас, даже когда Вивиан, секретарь короля, предложил ему вожделенную должность ключаря в Баттлском аббатстве. Хитрый был монах, но не трус, это точно.

– А Роберт Нормандский так и не высадился в Пэвенси? – продолжал допытываться Дан.

– Мы надежно охраняли побережье, пока Генрих воевал с баронами. Года через три-четыре, добившись мира в Англии, он переправился с войсками в Нормандию и задал такую хорошую работенку Роберту возле Теншбрэ, что это окончательно излечило герцога от излишней задиристости. Часть армии Генриха отплывала на эту войну из Пэвенси. Среди них был и Фулк. Мы вновь встретились с ним за чашей вина на Башне, все четверо. Прав был Де Акила: никогда не следует поспешно судить людей. Фулк был весел – неизменно весел, хотя бы и с крючком в горле.

– О чем же вы говорили? – спросила Уна.

– О прошлом, девочка. О чем еще говорить старикам?

…Колокольчик, зовущий к ужину, прозвенел над лугом. Дан лежал на дне «Золотой Лани», возле носа, Уна сидела ближе к корме с открытой на коленях книгой стихов. Она читала вслух «Сон невольника»:

И снова сквозь тени и мороки сна

Он родину видел свою.

– Ты уже это стихотворение читаешь? – удивился Дан. – Я, видно, малость задремал и пропустил, с чего там началось…

На средней скамье лодки, рядом с панамкой Уны, лежали три листа – ясеневый, дубовый и листок терна: наверное, они упали с наклонившихся над водой веток; и ручей журчал и смеялся, точно увидел что-то смешное.

Руны на мече Виланда

Я выкован,

Чтобы владельца предать

В первом бою.