В живых не осталось даже собак. Уцелело несколько кошек, слишком вертких для французов, но собак, как и их хозяев, растерзали с нечеловеческой жестокостью, словно французам казалось, что само по себе убийство – слишком слабая кара, что труп надо вывернуть наизнанку, иначе он каким-нибудь волшебным образом оживет и снова подстроит им засаду.

Пощадили только одного человека – солдата из роты Шарпа, потерявшегося в ночной атаке. По неписаному кодексу чести, довольно часто соблюдаемому обеими армиями, французы оставили Джона Рордена на матрасе с хлебом и водой под рукой и пулей в животе, от которой ему предстояло умереть до начала нового дня.

На сбивчивом английском Рамой поведал Шарпу, что в селе оставалось четыре дюжины людей, по большей части старики и дети, и все они теперь мертвы. Шарп смотрел на порушенные дома, на низкие белые стены, испятнанные кровью.

– Почему вы их не увели?

Рамон пожал плечами и махнул забинтованной рукой.

– Они были хорошо делать.

– Хорошо?

– Французы. – Он не мог подобрать слово, и Шарп решил помочь.

– Умно?

Молодой человек кивнул. Нос у него был, как у сестры, и такие же темные глаза, а в них – дружелюбие, которого Шарп не замечал у Терезы.

Рамон сокрушенно покачал головой.

– Они ведь не все быть герильерос, да? – Каждая фраза звучала вопросом, юноша хотел убедиться, что его английский понятен. Шарп кивнул. – Они хотеть мира? И вот. – Последовали две короткие фразы на испанском; в голосе звучала горечь, и Шарп понял, что война вовлекает в себя всех жителей нагорья, хотят они того или нет. Рамон заморгал, сдерживая слезы, – он родился и вырос среди тех, кто сейчас под развалинами. – Мы пойти туда? – Он показал на север. – Они быть перед нами, да? Мы быть… – Он описал перевязанными руками круг.

– Окружены?

– Si. – Молодой человек взглянул на правую ладонь, на пальцы, торчащие из серой повязки, и Шарп увидел, как гнется указательный палец, будто жмет на спусковой крючок. Рамон снова будет сражаться.

Трупы лежали не только в подвале. Многих уланы – видимо, забавы ради – отвели в обитель отшельника, где селяне и встретили свой страшный конец. На ступеньках дома Шарп увидел Исайю Танга, обожателя Наполеона, – стрелок извергал из себя завтрак.

Возле обители ждала рота. Перед сержантом Мак-Говерном стоял высокий гордый пленник. Шарп остановился перед шотландцем.

– Приглядывайте за ним, сержант.

– Есть, сэр. Никто его не тронет. – Грубое, обветренное лицо исказилось, как от боли. – Дикари, сэр, вот они кто! Сущие дикари!

– Знаю.

Тут нечего было сказать, нечем смягчить боль шотландца, отца, давно не видевшего своих детей, но только что увидавшего маленькие безжизненные тела.

В церквушке стоял густой запах смерти, жужжали полчища мух. Шарп задержался на крыльце. Входить не тянуло – не только из-за трупов, но еще из-за клада, возможно, находившегося внутри. Золото. Вот они в двух шагах от спасения армии, но вместо торжества он ощущает грязь на душе, прикосновение ужаса, от которого хочется возненавидеть свою службу.

Окаменев лицом, Шарп поднялся по ступенькам и подумал: что испытывают его люди, нередко попадая в ситуации, где уставы больше не действуют? Он вспомнил неудержимое буйство после осады, дикую жгучую ярость, охватывавшую его в частых и тщетных попытках ворваться в узкий пролом; едва нахлынула напоенная тлением прохлада обители, он понял, что эта испанская война никогда не кончится, если не пропустить через мясорубку проломленных крепостных стен всю английскую пехоту.

– Наружу! Вынесите их наружу!

Бледные солдаты изумленно оглянулись на взбешенного Шарпа, но он не знал, какие еще чувства можно испытывать при виде убитых детей.

– Похоронить.

По щекам Харпера катились слезы. Какая жестокость, какая подлость, неужели дети это заслужили? У крыльца стояли Керси и Тереза – они не плакали. Майор теребил ус.

– Ужасно. Просто ужасно.

– Так же и они поступают с французами, – сказал Шарп неожиданно для себя. Сказал правду, вспомнив голых пленников и представив, как умерли остальные захваченные гусары.

– Да, – буркнул Керси. Ему явно не хотелось спорить.

Девушка взглянула на Шарпа. Все-таки она сдерживала слезы, лицо исказилось от страшного гнева. Шарп отогнал муху.

– Где золото?

Клацая набойками сапог по каменным плиткам, Керси последовал за ним и показал на плиту, чьи контуры едва угадывались на полу обители.

В этой церкви не молились. Даже следы зверства поляков не заглушали атмосферы запустения – обитель служила лишь кладовой при сельском погосте. Она была всецело отдана мертвым.

Майор постучал по каменной плите каблуком.

– Здесь.

– Сержант!

– Сэр?

– Найдите чертову кирку. И быстро.

Приказы успокаивали, как будто напоминали о войне, на которой не гибнут маленькие дети. Солдаты уже вытаскивали наружу тела; Шарп старался не смотреть и не слушать. Он постукивал подошвой по плите с высеченным словом «Морено» и причудливым полустертым гербом.

– Благородное семейство, сэр?

– Что? А! – Керси был подавлен. – Не знаю, Шарп. Может, когда-то…

Девушка стояла спиной к ним, и стрелок вспомнил, что этот склеп принадлежит ее семье. И спросил себя, раздраженно передернув плечами: а где будет лежать твой труп? Среди других мертвецов на поле сражения, наверное. Или на дне вместе с кораблем, как те бедолаги из пополнения.

– Сержант!

– Сэр?

– Где кирка?

Харпер разбросал пинками хлам, оставшийся от поляков, и крякнул, нагибаясь. В руке он держал кирку без рукоятки; примерившись, воткнул ее в щель между камнями. Затем приналег, да так, что на лице вздулись вены. Плита дрогнула, приподнялась, и образовался зазор – достаточно широкий, чтобы Шарп просунул в него обломок камня.

– Эй, парни! – Лица солдат, толпившихся в дверях, повернулись к нему. – Сюда.

Тереза вышла в другую дверь – ту, что вела на кладбище, – и стояла на крыльце с таким видом, будто ее ничто на свете не интересовало. Харпер воткнул кирку в другом месте, снова нажал, и на этот раз ему не пришлось так напрягаться – помогло множество рук. Плиту перевернули, точно крышку люка, под брюзжание Керси: «Уроните, расколете, поди тогда оправдайся перед Морено! Все-таки фамильный склеп». Во мрак уходили темные ступеньки. Шарп решительно шагнул на нижнюю, давая понять, что у него есть право идти первым.

– Свечу! Ну, кто-нибудь, живо! Тут должны быть свечи.

Свеча нашлась в ранце Хэгмена, вернее, замызганный огарок, но Шарпу было наплевать – лишь бы светил. Капитан посмотрел во мглу. Вот, значит, к чему прикованы все чаяния Веллингтона. Курам на смех.