— Хватит уже фокусов, крошка! — слышен крик. — Покажи сиськи!

Когда её выступление заканчивается и готовится к выходу бурлеск-труппа, Клара надевает длинный чёрный плащ, концертный, и подходит к стойке бара. По пути в дамскую комнату вынимает из кармана у крикуна кожаный бумажник, а на обратном пути возвращает его на место пустым.

— Эй!

У Клары падает сердце. Она оборачивается, ожидая увидеть веснушчатое лицо, водянистые глаза цвета виски, униформу и полицейский значок, но перед ней высокий человек в футболке, мешковатых джинсах и рабочих ботинках. Он поднимает руки, будто сдаётся.

— Виноват, напугал, — говорит он, а Кларе кажутся смутно знакомыми и смуглое лицо, и блестящие волосы до плеч.

— Где-то я вас уже видела.

— Я Радж.

— Радж… — И воспоминание, яркое, как вспышка. — Радж! Боже… Сосед Тедди! То есть Бакшиша Хальсы, — добавляет Клара, вспомнив длинные волосы и стальной браслет Тедди.

Радж смеётся:

— Мне этот парень никогда не нравился. С чего вдруг белый станет носить тюрбан?

— Если он хипарь и тусуется в Хайт-Эшбери[31], то почему бы и нет?

— Они уже не те. Работают в Кремниевой долине или подались в юристы. С очень короткими стрижками.

Клара смеётся. Ей нравится живость Раджа, его пытливый взгляд. Публика в зале редеет; открывается входная дверь, и в просвет видно ночное небо, россыпь звёзд, неоновые вывески стрип-клубов. Обычно после представлений она возвращается тридцатым автобусом из Стоктона в китайский квартал, в свою одинокую квартирку.

— Чем ты сейчас занят? — спрашивает она.

— Чем занят? — Губы Раджа, тонкие, но выразительные, лукаво кривятся. — Прямо сейчас — ничем. Планов никаких.

— Десять лет прошло. Ты можешь поверить? Целых десять! И ты один из первых, с кем я познакомилась в Сан-Франциско.

Они сидят в «Везувии», итальянском кафе через дорогу от книжного магазина «Огни большого города». Кларе здесь нравится, потому что сюда когда-то захаживали Ферлингетти[32] и Гинзберг[33], сейчас, однако, здесь обосновалась шумная компания австралийских туристов.

— А мы никуда не делись, — отзывается Радж.

— Никуда не делись. — Перед Кларой встают смутные картины первых дней в Сан-Франциско: квартира, где они с Саймоном недолго жили; Радж на диване, читает «Сто лет одиночества»; Радж печёт на кухне блинчики вместе с длинноногой блондинкой Сюзи, что продавала цветы возле бейсбольного стадиона.

— Где сейчас Сюзи?

— Сбежала с каким-то христианским спиритом. С семьдесят девятого её не видел. Ты ведь сюда с братом приехала? Как он?

Клара, крутившая в пальцах тонкую ножку бокала с мартини, вскидывает голову:

— Умер.

Радж давится виски:

— Умер? Твою ж мать, Клара. Ужасно. От чего?

— От СПИДа, — отвечает Клара. Хорошо, что сейчас для болезни есть хотя бы слово, есть имя — появилось оно лишь спустя три месяца после смерти Саймона. — Ему было двадцать.

— Вот блядство! — Радж снова качает головой. — Та ещё зараза, СПИД. Забрал у меня друга в прошлом году.

— Кем ты работаешь? — спрашивает Клара, лишь бы переменить разговор.

— Я механик. Машины в основном ремонтирую, но и собирать приходилось. Отец мечтал, чтобы я стал хирургом. Говорил я ему, что вот уж вряд ли, но он всё равно меня сюда отправил. А сам остался в Дхарави — это трущобный квартал Бомбея, — полмиллиона людей на одном пятачке, в реке дерьмо плавает, но дом есть дом.

— Тяжело тебе пришлось — в чужой стране, без отца, — замечает Клара, глядя на Раджа. Брови у него густые, но черты тонкие: мягкий овал лица, красиво очерченные скулы, чуть заострённый подбородок. — Сколько было тебе?

— Десять. Я жил у Амита, папиного двоюродного брата. В нашей семье он был самый умный, в шестидесятых получил стипендию и уехал в Калифорнию по студенческой визе, учиться на медицинском факультете. Отец мечтал, чтобы я стал как он, а у меня с наукой никогда не ладилось. Людей лечить не люблю, зато люблю лечить машины, так что папа мой, он хоть наполовину был прав. Но наполовину — это, пожалуй, маловато. — У Раджа нервный смех и небольшой акцент, почти незаметный, если не вслушиваться. — А ты? Давно выступаешь?

— Ммм… — задумывается Клара. — Лет шесть.

Поначалу работа заряжала ее энергией, но теперь выматывает: в одиночку навешиваешь страховку; завернувшись в плащ, мчишь на метро в Беркли под хип-хоп из чужого магнитофона. Дома — в час ночи, а то и в три, если едешь из восточной части города.

Лежишь в ванне и слушаешь, как внизу оживает китайская пекарня. По ночам на дрянной швейной машинке пришиваешь обратно к платью эти треклятые блёстки, на новую машинку нет денег, и эти блёстки всюду — между диванными подушками, на лестнице, в ванне.

Год назад она сильно расшиблась во время «Срыва». Девушка-ассистентка, нанятая по объявлению в «Кроникл», отпустила верёвку, не проверив страховку, и Клару протащило по полу почти на метр. Очнулась она стоя на четвереньках, по голове словно дубиной ударили, а ступни распухли, как два лиловых воздушных шара. Медицинской страховки у неё не было, и почти все деньги, доставшиеся от Шауля, ушли на лечение. Полтора месяца проходила в гипсе — и в ярости. Последний год она работала с девятнадцатилетним пареньком из цирка, но в марте он уходит от неё в «Барнум».

— Тебе, я вижу, нравится, — усмехается Радж.

— Ох… — вздыхает с улыбкой Клара. — Раньше нравилось. И сейчас нравится. Но я устала. Трудно одной, и помещение искать тяжело. Не так уж много мест, где станут со мной работать, да и надолго задерживаться нигде нельзя. Выступаешь где-то год, другой, о тебе узнают, поднимается шум, потом стихает, а ты всё там, понимаешь, — так и цепляешься за верёвку зубами.

— Отличный трюк, с верёвкой. В чём секрет?

— Нет никакого секрета. — Клара пожимает плечами. — Держишься, и всё.

— Впечатляет! — Радж поднимает брови. — Страшно?

— Не так страшно, как раньше, да и то пока не выйдешь на сцену. Всё из-за ожидания. Стоишь за кулисами и чувствуешь… видимо, страх сцены, но ещё… ещё радость: сейчас я покажу людям то, чего они не видели.

Сейчас они по-новому увидят мир, хоть на час. — Клара хмурится. — Перед фокусами с платками или чашей я не волнуюсь, на них я выросла. Но публике больше по душе «Срыв».